Федя знал, что отец ему откажет. Каждую минуту, вынашивая этот план, прекрасно понимал, чем всё в итоге закончится, но сдаваться заранее не хотел – не в его это духе складывать лапки кверху, пока несёт течением.
Честно говоря, Федюша и правда надеялся искренне. Как минимум, на то, что его желание поймут.

Начатый будто случайно за очередным ужином разговор, состоявшийся уже достаточно давно, до сих пор больно колет его под рёбрами неприятной резкостью, промелькнувшей в отцовском голосе, когда Фёдор, прощупывая тонкий лёд под ногами, спросил про вступительную подготовку в государственный отряд сталкеров, заявив, что мог бы сдать эти нормативы в будущем.
Теоретически мог бы.
Очень бы хотел.
Когда-то…

Надеяться на официальное разрешение отца было глупо, но всё равно хотелось до последнего, чтобы папа повернулся к нему, сел рядом и обсудил это по-взрослому (сыну ведь не шесть лет давно, он и дискутировать умеет вполне себе здраво), чтобы отец выслушал заранее заготовленные, стройные и, казалось бы, совершенно непоколебимые аргументы, которые Федя даже старательно записал себе в блокнотик, чтобы знать, чем можно переубедить родителей. Минусы, плюсы, подводные камни вступления в отряд тех, кто поднимается на поверхность с официальным разрешением и хоть какими-то гарантиями безопасности…

Но голос папы звучит в ответ сразу так безапелляционно и строго, что Фёдор понимает – спорить просто бесполезно, и все его отрепетированные аргументы и уговоры теряются на фоне отцовского авторитета, а дискуссию после этого вести уже больше совсем не хочется.
Хочется выйти из-за стола и нырнуть в свою комнату за занавесочку, потому что аппетит потерян, но Федя проглатывает обиду молча и без лишней драмы.
Сам виноват.

«В сталкеры берут только совершеннолетних», — отрезает папа, на лету ставя точку в их ещё даже не начавшемся обсуждении, прихлопнув разговор словно муху, и Федя весь съёживается, видимо сдувается, опускает взгляд в тарелку и как-то подозрительно активно мешает в супе молотый перец, плавающий по маслянистой поверхности над красивыми рыжими четвертинками моркови. Если бы отец появлялся дома чаще, он узнал бы в этом отсутствующем выражении лица, что Федя злится, но куда ему с его работой, скоро с этими командировками и их с мамой забудет…
От этих мыслей Феде тревожно, отец действительно дома появляется всё реже и реже.

Если совсем по-честному, то папа сам виноват. Не нужно было рассказывать о той, другой жизни, когда его сын только познавал этот мир. Совсем не стоило в федюшину комнату приносить из Старой Москвы потрёпанные лакированные открытки с видами города и весенние цветы, которые Федя потом засушивал между страницами детских книг и учебников. И уж тем более не надо было с воодушевлением рассказывать, какой мир красивый там, над головой, за тоннами бетонных перегородок, заменяющих им небо. Отец сам несёт ответственность за то, что вырастил его таким, нарисовав красивые картинки, а теперь, когда Фёдор стал готов их увидеть, спохватился и начал криво замазывать нарисованное чёрной краской. Уже поздно, нужно было раньше…

Стать старше, простите за каламбур, это лишь вопрос времени, но, кажется, это не единственная проблема для отца с его  вступлением в сталкеры, а лишь удобный повод, чтобы отказать прямо сейчас.
Что изменилось за эти годы, пап?

Мама пытается перевести разговор, когда в кухне повисает неловкая пауза и тишина.
Федя до последнего надеялся, что получит хотя бы ничего не значащее «попробуй, когда подрастёшь», это его бы устроило больше, чем категоричное «нет», это бы показало, что его мнение будет учтено хотя бы частично. Надежда дорого обходится, потому что долго и бесполезно бередит душу, а потом разбивается на части в последний момент, но всегда достаточно больно.

Внутри будто что-то отмирает, Фёдор, прислушиваясь к собственным ощущениям, пока полощет ложку в супе, понимает, что это скончалось его доверие к отцу. Федя в этот момент осознаёт особенно серьёзно – прямой путь наверх ему закрыт, и больше разговаривать с семьёй на эту тему он не будет, наверное, никогда. С отцовским «официальным» разрешением он прощается навсегда, но со своей мечтой Федюша расставаться совсем не хочет. Краткие мгновения злости и беспомощности уходят в никуда, сменяются на упорное «я всё сделаю сам», залегающее между сведёнными в раздумьях светлыми бровями.
Ещё и как сделает.

Настырнее Феди Лукашенко человека нет ни на одной из станций – все его школьные друзья и учителя уже точно в курсе. Он, наверное, мог бы перебодать самого упрямого осла, если бы такие вообще где-то в подземке Новой Москвы остались. Там, где другие покорно мирятся с судьбой и принимают новые правила, установленные злой судьбой, любимый внук Николая Лукашенко прёт напролом, продолжая гнуть свою линию, ничуть не смущаясь неудачам. Он всегда знает: если закрывается одна дверь, то где-то открывается новая, и Федя её отчаянно ищет, бодает закрытую створку очень упорно, а, если не получается — улыбается, отряхивается, идёт дальше – с него как с гуся вода. Феденька как будто слово «нет» из своего словаря давно уже выкинул и с ним просто больше не считается.

«Не получилось с официальным набором – получится с неофициальным» — бурчит себе под нос, строя собственный план на будущее.

Через знакомых знакомых, которые знакомы со знакомыми знакомых Федя впервые попадает к Гоше, который не только состоит в неофициальном отряде сталкеров, но и в свободное время приторговывает вещами с поверхности, из-под полы, само собой, держа всё в строжайшем секрете.

Под милым именем «Гоша» укрывается матёрый, небритый и угрюмый парень лет двадцати «с хвостиком», тяжёлым взглядом напоминающий начитанному Лукашенко Родиона Раскольникова из «Преступления и наказания», только топора не хватает.
Первое время он смотрит на Федюшу и его говорящую фамилию с подозрением, недоверчиво почёсывая клочкастую поросль на подбородке. Федя таскается к Гоше часто, денег у него карманных не очень много, но к книгам, вынесенным с поверхности, он всё равно приценивается, пытается торговаться, особо интересные ему томики просит отложить подальше, подождать, пока не подкопит. Встречает Гоша обычно словами «Ну чего опять пришёл, каланча? Снова книжки клянчить?», провожает тяжёлым взглядом. Лукашенко не отчаивается – просто принимает как факт, что все люди разные, и неприветливого контрабандиста не сильно-то и боится.

Гоша очень скоро к нему привыкает, начинает специально для Феди придерживать из книг те, что получше сохранились, более-менее читаемые, в не сильно разбухших от сырости обложках, а через несколько недель Федюша уже спокойно стреляет у него сигареты и не забывает постоянно напоминать о том, как сильно хотел бы стать сталкером. В какой-то момент Гоша всё-таки сдаётся и обещает, что «побалакает» с кем надо.

С кем надо – это с командиром нелегальной группы Макаром Горошко, бывшим государственным сталкером, ушедшим со службы по туманным «личным причинам» несколько лет назад, а потом по старым связям и знакомым поставкам организовавшим свои собственные вылазки сначала с маленькой, но потом быстро разросшейся командой, состоящей в основном из молодёжи.

Макар впечатление производит на всех внушительное и прямо издалека — косая сажень в плечах и типичная славянская внешность работящего крестьянина: русый, высокий и крепкий как дубовая колода. Федя бы сказал про такого «устойчивый», и был бы прав. В целом же, Макар – мужик довольно добродушный. Федю он хлопает по плечу, выбивая из куртки Лукашенко пыль широкой ладонью размером с лопату, приговаривая: «Малой ты ещё, чтобы подниматься, приходи через пару лет, как раз немного веса наберёшь, чтобы ветром не сдуло».

Феде не надо через пару лет, ему надо сейчас, через два года уже может и поздно будет, и дедушка его в Берлин заберёт. Надо сейчас, желательно пока не передумал.
Федюша-то, по своим же словам, умеет вообще всё (привирает конечно сильнее, чем бухгалтерша на собеседовании), но чего не умеет – обязательно научится. Он ещё и очень смышлёный, вон в аттестате за девятый класс ни одной тройки.

Аттестат об основном общем образовании, который Федя в рюкзаке притащил с собой на знакомство с командиром сталкерского отряда, Макара почему-то больше всего впечатляет в самом неожиданном смысле. Он долго крутит картонную обложку с красиво напечатанными листками внутри, открывает, похахатывает, комментируя:
— Смотри-ка, и по технологии пятёрка.

Там у Феди пятёрка только потому, что трудовик пил как скотина, а на уроках отсыпался, щедрой рукой потом выводя в журнале пятёрки за четверть всем, кто его не раздражал во время его заслуженного полуденного отдыха. Феденька не мешал, читал свои книжки на задней парте тихо, а табуретку так уже никогда, наверное, собирать не научится, да и чёрт с ней.
Об этом он, конечно, на всякий случай умалчивает, кивает только, подтверждая хоть и незаслуженную, но пятёрку по трудам.

— И по пению! Ну такие точно в команду нужны, кто гимн-то будет запевать, — продолжает беззлобно подшучивать Макар, перелистывая страницу, будто смотрит резюме.
— И по ОБЖ тоже, — бесхитростно улыбается Федя. По основам безопасности жизнедеятельности вообще-то пятёрка его самая любимая, не зря он в девятом классе автомат калашникова собирал-разбирал на скорость за четырнадцать-десять, поставив новый рекорд школы. А всё потому, что это в сталкерский зачёт входит – Фёдор упёртый и всему научится, была бы цель.

Макар сдаётся. Не сразу, конечно, но сдаётся, чем приводит Федю в восторг, хотя действует командир только из собственных рациональных соображений. На «Международной» им лишние руки нужны – это факт, всё равно никто Лукашенко не пустит наверх в первые же дни и недели, а там, глядишь, побродит, потаскает ящики с припасами и сам отвалится, как многие с такими же горящими глазами до него приходили и уходили, разочарованные в сталкерской романтике, заменённой унынием сортировки банок с тушёнкой по срокам годности. Посильный труд на благо команды и работа на складах обычно быстро возвращают с небес на землю, а точнее с земли под землю.

Сияющему, словно начищенный медный пятак, Феде он об этом, само собой, не говорит, но мысленно даёт пацану пару недель от силы, возвращая Лукашенко аттестат лично в руки, отмахиваясь от покатившейся лавины его вопросов «А где? А когда? А что взять с собой?», мол «Ну ты приходи в выходные, там и инструктаж тебе будет». Смешной он, парнишка этот, Ярославу может развлечёт немного, чтобы не ходила слишком серьёзная. В её возрасте надо улыбаться чаще, а не брови хмурить в попытке свести на складах концы с концами, да и ей там любая помощь пригодится, девчонка в одиночку иногда зашивается.

Макар провожает радостного Федю взглядом, качает головой.
Славу, кстати, они тоже довольно мелкой к себе взяли, но у неё специальность другая, толковых, умеющих хотя бы жгут правильно накладывать, мало, а им, имеющие даже первые навыки медицинской помощи, очень нужны, такие вот у них востребованы.
А не с пятёркой, блять, по пению…

---

«Станция – Киевская, переход на Арбатско-Покровскую и Филёвскую линию» — через шум из хрипящих над головой динамиков сообщает женский голос из прекрасного далёка, записанный лет сто назад, не меньше. Этой женщины-диктора уже, скорее всего, давно нет в живых, как и частично не существует уже официально Филёвской линии за пределами кольца, а вот голос остался, как и уведомление о недействительном переходе всё ещё существует напоминанием из прошлого, что Москва раньше была большая. И жили там не в подземельях, а на поверхности, и метро служило только средством, чтобы добраться куда-то. Феде эта мысль кажется какой-то нереальной и зыбкой, но он в неё верит, как верит в ту свою мечту, что когда-то люди вернутся в свои дома там, наверху.

Федюша вытаскивает наушник за потёртый шнурок, останавливая играющую в ухе музыку, прячет старенький mp3-плеер во внутренний карман, неторопливо подходя к поддувающим дверям шумно тормозящего вагона метро. Приехали, дальше нужно будет идти. Федя выныривает из поезда, привычно натягивает тёмный капюшон на голову. На сердце у него радостно, будто праздник какой-то, хотя до дня рождения вроде далеко.

Маме он сказал, что пойдёт к Димке, своему лучшему другу и однокашнику, чтобы готовить проект по физике (домашку, никогда не существовавшую в реальности). Мама поддерживает это, даже не отрываясь от проверки тетрадей – дело привычное. Димка, конечно же, обо всём предупреждён и, в случае чего, будет отмазывать друга до последнего, но, скорее всего, это даже не понадобится, Федя не так часто врёт, чтобы мама заподозрила его в чём-то и проверяла. Остаться у Димы, если не успел вернуться до комендантского часа – дело обычное, его дедушка с бабушкой, на которых его оставили работающие на Байкале родители, всегда Феде рады.

«Киевская» всё ещё отдаёт своей былой роскошью и широким размахом архитекторского искусства – если вскинуть голову под экономичные лампы, можно заметить кое-где то остатки потрескавшейся лепнины с национальными узорами, то облупившуюся с годами мозаику с улыбающейся украинкой, искренне радующейся наступлению советской власти, при которой она будет до конца своей жизни работать в сельском хозяйстве, строя коммунизм для потомков. Федор, как представитель тех самых потомков, лишь качает головой. Рядом с покоцанной годами украинкой размашистыми буквами кем-то написано, что «Вова рулит», и Федя так и не понимает, какое отношение Вова имел к социалистическому прошлому, но искренний порыв души желающего поделиться столь важной информацией оценил, хотя современным искусством тут и не пахло.

Нижний вестибюль «Киевской» – длинная улица, застроенная малоэтажными бараками, у которых маленькие окна бедненько, но уютно светятся между покатых арочных сводов там, куда не достают тусклые лампочки, поддерживающие видимость городского освещения. Федя ныряет в пограничную полутьму, к лестницам, ведущим в переход между станциями, осторожно оглядывается, боясь, что патрульные его заметят, но пара блюстителей закона слишком далеко и заняты проверкой документов у какого-то деда, решившего громко и красочно отметить субботу употреблением палёного самогона.

Лукашенко перекидывает через металлическую ограду с большой красной табличкой «Не Входить! Опасно!» сначала свой рюкзак, потом, ещё раз убедившись, что патрульные и немногочисленные люди в вестибюле в его сторону даже не смотрят, перемахивает сам.

Филёвская линия за пределами Кольцевой пострадала так, что разбирать её в своё время не стали – не было смысла, сил потратили бы больше, чем вышло пользы – оставили как есть, в унылых развалинах, перегородили и забросили. Гоша говорит, что Макар в своё время, когда выбирал новое место дислокации своих нелегальных сталкеров, посчитал «Международную» хорошим вариантом, от Киевской идти недалеко, но никто из посторонних не сунется. На том и порешили – лагерь обустроили там, кому надо – дойдёт по рельсам.

Полоской света, пробивающейся над ограждением, через которое Федя перебрался, пара метров впереди кое-как подсвечивается, а дальше – кромешная темнота. Фёдор вытаскивает из рюкзака фонарик, проходит пару десятков шагов вперёд практически наугад вслепую, только потом его включает, чтобы снаружи патрульным не было заметно скользящего по стенам белого луча света.
Под ногами битый мрамор вперемешку с остатками оснований колонн, кое-где частично сохранившихся даже со звёздами и колосьями на капители, монументально застывших во времени, но уже потерявших своё былое величие.

Федя доходит до края платформы, сверяется с покосившимся указателем на противоположной стене, выхваченным их темноты лучом фонарика, убеждаясь, что выбрал нужное направление в сторону «Выставочной», спускается на рельсы.

В московских туннелях затхло и влажно так, что дышать тяжело, и чем дальше – тем хуже. Составы по этому направлению уже давно не ходят, но шахты метрополитена всегда наполнены какими-то зловещими звуками, особенно когда оказываешься в них в одиночку и впервые, но Фёдор боится здесь разве что заблудиться. Издалека слышно, как где-то за бетонными перегородками и километрами земли прокатываются государственные поезда, и тогда туннель, по которому Лукашенко идёт, гудит тоже всеми металлическими опорами, будто вспоминая свои «лихие деньки», которых больше не случится. Федя шагает долго, лучом фонарика спугивает крыс перед собой, и они разбегаются с недовольным писком, не выражая к Федюше, в целом, никакого интереса, да и ему самому здесь разглядывать особо нечего – давно прогнившие провода спускаются с потолка змеями, металлические рёбра конструкций, удерживающих своды туннеля, кое-где сдали позиции, и там Фёдору приходится перелезать через завалы или под ними – заботливо сделанная другими сталкерами тропка не совсем очевидна для тех, кто про неё не знает. Нужный путь кое-где отмечен едва понятными меловыми значками со стрелками, которые можно принять за случайно сохранившуюся техническую разметку, но Макар сказал, что надо просто внимательнее смотреть, и Федя смотрит.

В какой-то момент Фёдору начинает казаться, что он не дойдёт уже никогда, и над ним просто посмеялись, а затем вдруг внезапно кто-то светит ему в лицо ярким фонариком так неожиданно и резко, что Феде приходится зажмуриться, чтобы роговицу не выжгло ко всем чертям.
— Стой, кто идёт? – слышится в нескольких шагах поодаль грубоватый голос.
— Федя Лукашенко, я тут новенький, мне Макар сказал, что…
— Ага, с утра предупредили, что опять чудика подобрали… давай внутрь, Федя Лукашенко, — свечение фонарика соскальзывает с его лица на грудь, а затем ныряет вперёд, под поваленные балки. Фёдор, подслеповато щурясь, движется в полутьме за своим проводником, успевая рассмотреть только бритую почти под ноль макушку и невысокий рост. Спутник дёргает ручку двери справа, и они проходят через технические помещения, снова выходят в туннель, затем на платформу по небольшой импровизированной лестнице, составленной из старых деревянных ящиков. Тут что-то даже похожее на складские помещения или шелтеры для беженцев, но всё перегорожено и лабиринт такой, что запутаешься. Федя смотрит на чужие незнакомые лица тех, мимо кого они проходят. Кто-то даже голову от своего дела не поднимает, кто-то приветливо машет Федюше и улыбается, кто-то начинает перешёптываться с приятелем, как только Федя отходит на пару шагов

— Макаааар! – громогласный вопль привлекает командира отряда, который болтал с кем-то в углу, — вот, Лукашенко твой пришёл.
— Ну, допустим, не «твой» теперь, а уже «наш», — добродушно остужает чужое недружелюбие Макар.
— «Нашим» он будет – когда себя проявит, — спутник Фёдора вдруг неожиданно говорит каким-то более мягким голосом, и Лукашенко понимает, что всё время это была девчонка, только грубоватая и с коротким ёжиком волос на голове. Странная какая…

— За какое время он себя должен был проявить, пока десять минут за тобой тащился? – Макар засовывает сигарету в зубы, освободившейся рукой жмёт Фёдору ладонь в приветственном жесте, — привет, Федь! Как добрался?
— Без приключений, в целом если, - Лукашенко жмёт чужую руку в ответ.
— Это Наста, кстати, она ещё не представилась? — командир кивает на девушку, та, чуть закатив глаза, переводит взгляд на Фёдора, несколько секунд смотрит на него снизу вверх, поджимает губы, а руку в своём протесте не протягивает.
— Приятно, — Федюша почему-то проглатывает «познакомиться», а потом спешно добавляет, — очень.
А чего приятно – не ясно, но сказано искренне. Наста могла бы показаться даже красивой со своими большими глазами, если бы не хмурилась так сильно. Главное всех сегодня постараться сразу запомнить, скорее всего, имён будет много, а с запоминанием кого-то в лицо всегда проблема.

На Макаре армейка, туговато сидящая в области груди, и разгрузочный жилет – комплектация, конечно, не полная, но уже говорящая, что он в процессе сборов. Федя смотрит с небольшим удивлением, с замиранием сердца, до этого Макар ходил только в гражданке, а тут настоящая сталкерская форма, та, о которой Федюша мечтает.
— Наста, и куда ты пошла? Стой! Термос возьми с собой, Егор там замёрз небось весь, опять соплями на следующей неделе после дежурства увешается, — громогласно ухает рядом Макар, раздавая приказы, размахивая сигаретой, словно дирижёр на концерте, — а Костя где у нас? Опять, блять, на медицинском складе трётся? И чё он там делает, хоть помогает или так, поотлынивать ходит в наш цветник? Давай его сюда быстрее, для него дело есть на сто рублей. 
Говорит это всё Макар без доли злости или раздражения, с какой-то отцовской заботой, и по нему видно, что он всё про всех знает, и так своих ребят только подначивает. Макар в глазах Феди похож на большого медведя, который в русских сказках был царём леса – такой же грузный, громкий, но, в целом, умный и справедливый.

— У нас сегодня вылазка, поэтому всем немного не до тебя, — возвращается к Лукашенко командир сталкерского отряда, — мы тебя сегодня Славе передадим под шефство, будешь на подхвате, идёт? Там не сложно – где-то аптечку соберёшь, респираторы проверишь – короче, научишься чему-то, познакомишься с ребятами.
— Да, ладно, хорошо, - Федя готов что угодно делать, лишь бы научиться, чтобы бы потом его наверх пустили.

Макар опять отвлекается, теперь на парнишку с длинными жеребячьими ногами и тёмными чуть волнистыми волосами, собранными в хвост на затылке – лицо у него из тех, что девочкам обычно нравятся, типаж — «страдающий аристократ в изгнании».
— Костя, доброе утро, ебать, а что у нас там нового на медицинском складе случилось? Может бинты наконец-то привезли, а я не в курсе? Нет? А чего ты там тогда трёшься целый день, пока другие серьёзными делами заняты, я не понял? Ладно, некогда... Федя, это — Костя, всё что нужно знать — никогда не соглашайся на его предложения, если не хочешь потом морковку чистить неделю с этим ослохвостом, понял?
— Какие предложения? – с подозрением уточняет Лукашенко, вдруг на какие-то соглашаться всё-таки можно, на что Макар хохочет.
— Ты на любые не соглашайся, на всякий случай, мало ли чего этот конь выдумает. Костян, давай проводи пацана до Славы и обратно, одна нога здесь другая там.
— А если одна нога по дороге сломается? – хитро уточняет длинноволосый парнишка, явно желающий отлынить от всего, от чего только может, причём любым доступным способом.
— Ты, главное, доползи до меня потом, я тебе её вправлю, — слишком ласковым тоном обещает Макар, и звучит это весело, но угрожающе, — давай, сына, в темпе, надо оружие будет проверить ещё для группы, цигель-цигель ай люлю.
— Ферштейн, — вздыхает Костя, шмыгает носом, тянет Фёдора за собой, — идём к Шойгу, тут недалеко. Ты откуда вообще?
— С Белорусской.
— А, партийная элита, да? Ну с такой фамилией неудивительно, — тянет парнишка без зависти и упрёка, просто констатируя это как факт, — а я с Полянки. У нас недавно маньяка поймали, слыхал? Вот это мой сосед, который жил через дверь, оказывается, а вроде тихий был такой, чистенький… не бухал даже...
Федя слышал конечно про маньяка с Полянки, по всем новостям это было в прошлом месяце, но, в целом, такой себе повод для гордости за родную станцию, если так подумать.
— Сильно воняло? – пытается он хоть как-то поддержать разговор.
— Когда дверь вскрыли – жутко, — Костя морщится, словно вспоминая этот мерзкий запах, затем хлопает себя по лбу, будто что-то забыл, — сам дальше давай, прямо и направо, дверь в конце коридора – склад медикаментов. Иди жди Славу, а я сейчас подойду.

После суеты больших помещений с громкими людьми помещение склада кажется оглушительно безмолвным, словно ты после громкого крика, порвав барабанные перепонки, внезапно оглох.
Федя осторожно проходит между полупустыми стеллажами туда, где лампочка под потолком мигает, даря помещению хоть какой-то свет, смотрит, как девочка в армейке перебирает что-то на длинном столе.

— Привет, — никого кроме них больше на складе нет, видимо, вышеупомянутый Шойгу где-то ещё бродит по заветам вечно пропадающего Кости, — мне тут Славу подождать?
Девочка, занятая своим делом, не отвлекается, и можно через её плечо разглядеть, как она ловко и быстро, явно со знанием дела складывает вещи в одну из небольших поясных сумок с красным крестом. Феде неловко от того, что он кого-то отвлекает от дел, но может мог бы чем-то помочь, не дожидаясь Славы?

Наконец, застегнув подсумок и аккуратно сложив свою работу на край стола, девушка со вздохом оборачивается. Первое эстетически красивое лицо за сегодня – это вот её, точно. Федя себе так примерно представлял когда-то Чернаву, водяную деву, дочь Морского Царя из былины «Садко» — такой же темноглазой, чернобровой, с правильными, словно выточенными из малахитового камня чертами лица. Только вместо рыбьего хвоста у неё всё-таки ноги, обутые в кирзовые сапоги.
— Кого… ищешь? – водяная дева поднимает на него глаза, явно не ожидая, что Федя будет ростом со стеллаж. Привычное дело, конечно, но Федя чуток горбится, будто боится, что, если ещё сильнее голову поднимет – пробьёт затылком потолок.
— Славу Шойгу ищу, — в голове Федюши этот загадочный «Слава» почему-то выглядит как двухметровый мужик-костоправ, который таскает по шесть ящиков за раз на этом складе, а в свободное время жонглирует автомобильными покрышками. Шойгу – фамилия знакомая, словно с отцовской работы кто-то, — а он... где?
— Знакомься, это Федя, — Костя вылетает из-за угла, словно чёртик из коробочки.
Лукашенко кивает «да, это я», вопросительно смотрит на девчонку, чтобы та представилась в ответ, не понимая, почему костин смех нарастает.
— А тебя как зовут? – не сдаётся Фёдор, — ты тоже Славе помогаешь? Тогда точно надо знакомиться!

Костю на фоне прорывает хохотом.
Шутка про стремянку, конечно, была удачной, но не настолько же…
А потом Костя объясняет всё, и Федя глупо хлопает глазами, глядя то на «Славу», то на своего проводника, не понимая, шутит он сейчас или говорит серьёзно. Картина мира как-то рушится, и девочка почему-то на созданный в голове образ рукастого «Славы» совсем не натягивается. Она, конечно, всё объясняет, но Фёдор себя идиотом уже почувствовал, и от этого факта ему даже смешно.
Рукопожатие у девушки по-мальчишески крепкое.

— А почему не Яра? Или не Славя? – Федя не то, чтобы не знал о существовании имени «Ярослава», но не думал, что когда-то среди бесконечных «Маш» и «Оль» носительницу этого имени встретит.
— Потому что потому — всё кончается на «у», — Костя ухахатывается на фоне, но тут его рация, прикреплённая к поясу, натужно скрипит, и Федя даже с расстояния пяти шагов слышит этот отборнейший крепкий мат Макара, который, судя по всему, снова потерял своего лучшего бойца невидимого фронта по имени Константин и вот просто невероятно жаждет его увидеть.
— Ну, мне пора, развлекайтесь, — Костик зайчиком ускакивает куда-то за стеллажи, быстро испаряется из пространства, явно понимая, что, если и сейчас командиру не откликнется, то может и правда месяц закончить, отмывая всю посуду на кухне.
И, судя по скорости свинчивания Кости, посуды там на его век с лихвой хватит…

Слава, кажется, не сильно вдохновлена этим вынужденным сотрудничеством, но Федя-то ей помогать готов. Он немного неуклюжий, конечно, со своими руками-спицами, но, если научить, то справится и будет стараться делать поаккуратнее. И ни разочарованный вздох, ни чужие слова его сильно не пугают.
— Хорошо, через неделю не пустят, я понял, а через две уже видно будет, — Лукашенко кивает без видимого разочарования, ставит свой рюкзак в угол, прислонив его в ножке стола. Он приблизительно этого и ожидал – никто не обещал, что будет легко и сразу, но и весь этот путь он проделал не чтобы сейчас развернуться и уйти, испугавшись какой-то там работы на складе. Пусть работа его боится.
Кстати, чего делать-то?

— А чем помогать? Макар сказал – работы много.
Первым делом надо складывать аптечки, причём поскорее — группа скоро поднимается. Федя очень внимательно смотрит на то, как у Ярославы ловко и складно выходит наполнить медикаментами очередной подсумок по порядку, чтобы всё влезло. Список она пишет Феде по памяти строгим чётким почерком на обрывке бумаги, и в аптечке должны быть все десять пунктов.

— Окей, жгут и одноразовые перчатки я понимаю, но маркер-то в аптечке зачем? Перманентный… Чтобы завещание написать? Так не успеют же...
Феде маркер в аптечке кажется диким, для чего он нужен-то, если не прощальную речь царапать на бетонной стене под грустную музыку?
Слава объясняет достаточно популярно, Лукашенко даже стыдно становится за свою медицинскую неграмотность, на мгновение мелькает мысль, а может там и пятёрка по ОБЖ была незаслуженная?
Хотя ладно, он автомат хорошо разбирает вот... а собирает ещё лучше.

Пока Ярослава складывает свой пятый индивидуальный тактический пакет, Федя расправляется с двумя и остаётся собой невероятно доволен – даже ничего не уронил. За аптечками приходит вызванный по рации Костя, складывает их в большую коробку и уносит в неизвестном направлении, видимо, чтобы раздать группе, которая сегодня поднимается.
— Темно у вас тут, — Федя моргает часто-часто, вместе с освещением, — а лампочка новая есть?
Лампочка на смену подыхающей под потолком нашлась в ящике стола, а вот лестницу там они, к несчастью, не отыскали.
– Давай-ка сюда, — протягивает руку Федюша, глядя на девушку, — и стул, может, какой найдётся?

Стула не нашлось, показанный «какой-то» выдержал бы только худенькую Ярославу, Федя на него вставать побоялся, так шатко этот колченогий табурет выглядел – пришлось разводить бурную деятельность и двигать стол в центр комнаты. Лукашенко спешно разувается, скидывает ботинки и тут же видит, что на носке у него дырка: большой палец ткань прорвал, видимо, пока Федя путешествовал по туннелю в не очень подходящей для этого обуви.

— Ты лучше не подходи пока близко, а то у меня на носке дырка, мне стыдно будет, если ты увидишь, насколько она большая, — с самым серьёзным лицом заявляет Федюша, усаживается на столешницу, забрасывает на неё худые ноги, — выключай свет, где он там выключается, а то сейчас буду выкручивать — об лампочку обожгусь.

Ярослава щёлкает выключателем, и они остаются в темноте. Федя подсвечивает себе своим же фонариком, немного ждёт, чтобы действительно не обжечься, тянется на цыпочках (даже для него высоковато), но всё-таки с грехом пополам вытаскивает лампочку, ввинчивает замену в патрон. Правда, держать в руках и две лампочки, и фонарик, в какой-то момент без дополнительных тренировок оказывается слишком сложно, поэтому Федя, понимая, что из ладоней что-то выскальзывает, жертвует перегоревшей лампой, а не своим фонариком.
Лёгкое «бздынь» расколовшееся об остатки мрамора на полу сейчас – такие мелочи.

— Да будет свет! — громогласно объявляет Федя и в волнительном ожидании и красивой позе замирает, но свет не зажигается, Ярослава, кажется, не поняла прикола, — Ну, чего ты не включила сразу, когда я сказал, было бы эпично! А сейчас вот как в анекдоте...
Анекдот с этой фразой был довольно нелепым, потому что её, согласно легенде, говорил электрик, который перерезал провода. В федином случае всё, как ни странно, даже сработало в итоге, и свет зажёгся, но момент был упущен навсегда.

Федя радостно и с чувством выполненного долга свешивает ноги со стола, но вовремя замечает, что пол весь в крошке из мелких поблёскивающих осколков, а он всё так же в носках, но не теряется.
— Теперь нам нужен веник, - Лукашенко обезоруживающе улыбается, обращаясь к Ярославе с надеждой, — я тут как девица в темнице, а ботинки на улице, и меня спасёт веник. Есть же веник у вас, да?

— Носок не дам, - с непоколебимой уверенностью в голосе заявляет Федя, чуть удивлённый просьбой. Девочки у него иногда просили ник в мессенджере, домашку списать, если он её конечно вообще сделал, но вот носок вообще-то впервые… совершенно волнительно! Не то, чтобы Лукашенко жалко свою продырявившуюся пару, Ярослава могла бы действительно залатать прореху, но лучше не надо так позориться в первый же день, потому что вряд ли его носки сохранили былую утреннюю свежесть после длительно прогулки по тёмным сырым тоннелям метро, а Слава, хоть и боевая, но всё-таки девчонка. Фёдор мотает головой, отшучивается, — лучше не надо, мы ж ещё не так близко знакомы.

Зычный голос Макара, зазвучавший мгновение спустя из рации, неожиданно спасает ситуацию (у командира сталкерского отряда вообще среди суперспособностей точно есть умение быть всегда к месту и ко времени). И, пока он сообщает, что отряд закончил с приготовлениями и уже отправляется в вылазку, а Ярослава его внимательно слушает, Федя успевает аккуратно соскочить со стола, короткой перебежкой на цыпочках добраться до своих замызганных продавленных кроссовок, ныряет в них ногами, чтобы поскорее выйти из неловкой ситуации, благо веник сработал в чужих руках точно так, как это и ожидалось, и осколков лампочки пяткой он не поймал.

Лукашенко слушает Макара краем уха и надеется, что когда-то (желательно как можно скорее) и он так будет сообщать кому-то по рации, что поднимается на поверхность… ну или хотя бы будет в этом отряде, который выходит в город.

Вслух он эту мысль на всякий случай не озвучивает, чтобы лишний раз от слов строгой Ярославы не расстраиваться. Обещанного три года ждут, но Федя хочет уложиться в кратчайшие сроки, и его позитивный настрой в этом отношении ничего не сможет испортить. Не верят они все в него — да и ладно, Лукашенко не из тех, кто вот так просто сдаётся. Искать сталкеров тоже было проблемой, но нашёл же. Нашёл и пришёл, а это уже немало, кто-то и до этого этапа не доходит. Например, его лучший друг Димка говорил, что тоже хотел бы быть сталкером, но Федю на «Международную» отправил одного, сославшись на неотложные дела. Вот так и сдуваются герои, ещё даже не доехав до «Киевской».

Стол Федя с жутким скрипом ножек о бетонный пол сдвигает обратно на место, чтобы потом хрупкой Ярославе не нужно было этим самой заниматься. Всё ещё радуется тому, что теперь на медицинском складе стало куда светлее. Фёдор вообще всегда радуется, если хоть чем-то помочь получается — так ему кажется, что он хоть немного делает мир лучше, потому что, если каждый по лампочке рядом со своим местом вкрутит, то всё вокруг будет сиять. Это образно выражаясь, конечно, но маленькие дела изменяют Вселенную – так говорила их учительница по литературе, невероятно умная и благородная женщина, словно переселившаяся к ним в класс прямо из серебряного века.

— Ого, а что дальше? Поели, а потом можно поспать? – Федюша смеётся, цитируя старинный мультик про Дюймовочку голосом большой жабы, будто его кто-то вообще смотрел тут кроме него, — но в столовую я не против сходить, священное место, как-никак!

Что правда, то правда… в школе, по крайней мере, в столовку ходят как на паломничество, между уроками на переменах будто выполняют ритуал по поеданию круглой пиццы с тонко нарезанной колбасой и подобием майонеза. Да и где ещё можно встретиться со всеми и успеть даже как следует наговориться?

— Ну… вот если у вас размер порций зависит от уровня симпатичности, то Костя, наверное, там за троих каждый раз ест, — весело уточняет Федюша, словно размышляя вслух, вспоминая, как Костя мило уточнял, что Славе с поверхности принести, пока они выходят со склада и идут по коридору, причём Феде приходится рядом со Славой привычно семенить ногами, потому что его обычный шаг по размеру как её три,  — но тогда чего он такой худой?

Худой – потому что бегает много по станции туда-сюда, это очевидно же. Бедный Костя, по ходу дела, огребает здесь за всех и ото всех, даже низенькая Ярослава его чуть ли не тапками гоняет – произошедший диалог с аптечками это предположение только доказал. Федя делает себе установку, что место Кости в этом плане он занимать не хочет, а это значит, что надо показать себя серьёзным членом команды с первых же дней. Серьёзным и полезным.

Столовая оказалась совсем не похожа на ту типичную, школьную, к которой все живущие в подземной Москве привыкли. Места занимает куда меньше и никаких тебе типовых стульев, однообразных столов, обезличивающих любое помещение, ощущение такое, что в качестве мебели сюда тащили всё, что только удалось найти: колченогие табуреты тут соседствуют со стульями с паучьи-тонкими металлическими ножками и облупившейся на них краской, между которыми протянуты и прибиты длинные доски, создающие импровизированные скамейки, чтобы больше народу могло разом усесться. А у одного из местных столов даже стоит чуть покоцанное, но целёхонькое ортопедическое офисное кресло на колёсиках, которое выглядит здесь королём банкета. Самих столиков тоже немного, не больше десятка, и все разного размера, но очень аккуратные, чистые, укрытые бело-синими клетчатыми клеёнками с узором по краю в мелкий цветочек. Несколько столов сейчас заняты незнакомыми ребятами – наверняка как раз время обеда, поэтому Макар им и напомнил наведаться в столовую.

— Понял-принял, хлеб не воровать и руки в суп не совать, — задорно отзывается Федя своим звонким голосом под гулкий аккомпанемент стучащих по тарелкам ложек тех, кому уже достались их порции – в столовых вообще всегда какие-то очень приятные, непередаваемые звуки кухни… Да и запахи тут такие обалденные, что желудок мигом сводит голодом, хотя с утра Лукашенко навернул манной каши с вареньем на всякий случай даже с избытком. Но лазанье по туннелям, как оказалось, дело ресурсозатратное. Забавно это, конечно, что его, буквально человека с улицы, который и половины дня на базе не пробыл в общей сложности, тут даже покормят, причём без вопросов, сразу как «своего».

— Не ресторан, конечно… — тянет Слава, и Федя в ответ машет рукой, обрубая любые оправдания.
— Ну так и мы не партийная элита, да.

Его дедушка или отец – безусловно оттуда, с самых верхов, а Федор ещё не заслужил, чтобы по ресторанам его принимали, тем более, сталкерская столовая ему нравится… уютное место такое, очень свойское, в углу он даже замечает продавленный диван и небольшой столик для шахмат, на котором, конечно, в шахматы вряд ли играют, но выглядит эта часть помещения как что-то для отдыха.

Если столовые – это типичное место для знакомств, то новые люди здесь их действительно находят сами. Первой подбегает радостная девушка с длинной светло-русой косой, кругленькая и весёлая, вызывающая желание сразу улыбнуться ей в ответ. Федя успевает только кивнуть, чтобы поздороваться, открывает было рот, чтобы представиться, а она уже в ту же секунду задаёт тысячу вопросов Ярославе. Слава с ними справляется прекрасно, отвечая так лаконично и просто, что Феде даже нечего добавить, и он просто бредёт вслед за ней мыть руки большим коричневым куском кисло пахнущего хозяйственного мыла у раковины в углу, разглядывая большую табличку с чуть выцветшими гигиеническими правилами. Вода, как и везде, только холодная, но удивительно, что за пределами коричневого кольца у сталкеров вообще есть водопровод, Лукашенко казалось, что подача воды бывает только официально отрегулированная, а тут прямо-таки цивилизация. Вафельное полотенце, висящее рядом с мойкой, уже такое влажное, что от того, что Федя его пожмакал, руки как будто только мокрее стали, поэтому приходится их просто над раковиной встряхнуть, а потом вытереть о подкладку собственной куртки, пока Ярослава отвлекается на что-то.

Лукашенко вообще старается Славы держаться поближе, и не потому что никого здесь не знает – познакомиться всё равно со всеми ему рано или поздно придётся, и для Феди это дело не хитрое… просто Макар сказал помогать сегодня именно Шойгу, и для Федюши она тут как будто бы главный проводник на этот день, а он достаточно ответственно её слушает, вникая в каждое слово, ожидая каких-то великих откровений в очередном её совете.
Ярослава всё-таки дольше него здесь, следовательно, знает больше.

— Ага, то есть кормят здесь редко, но метко?
И вообще тут самообслуживание.

Ложки нужно брать самому с большой металлической подставки, в которой лежат чистые приборы. Федя набирает приборов сразу на двоих, подходит к занавеске, видимо отделяющей кухонную часть от зоны столовой, неловко туда заглядывает в поисках кого-нибудь, кто отвечает за еду.

Среди клубов пара рядом с большими кастрюлями, помешивающая что-то с одной из них гигантским половником, обнаруживается крупная девушка, наверное, возраста Макара, не старше точно. Чуть раскосая, смуглая, со среднеазиатскими чертами лица и яркой цветастой косынкой, повязанной на жёсткие тёмные волосы. Федя сразу понимает, что это Гуля, та самая, от которой можно за ворованный хлеб отхватить — страшно… такой крепкой рукой если затрещину получишь, то может голова отвалиться, наверное…

— О, новые лица! – девушка замечает его, поворачивается, и акцент у неё такой же, как и она сама: характерный, чуть сбивчивый. Гуля страшной какой-то не выглядит, но явно всех тут построит, если будет нужно, уважать её точно стоило бы, — салам, ты чей?

— Теперь местный, — Лукашенко кивает, но благоразумно в кухню на священную территорию в своей антисанитарной куртке, прошедшей прелести тоннелей, не лезет, за такое точно можно схлопотать, — меня Федя зовут.
— А у меня Гульнарой мама назвала, но ты Гулей зови, так покороче, — девушка пробегается по нему быстрым взглядом, будто пытается запомнить, довольная предварительным осмотром, удовлетворённо кивает, — Макар говорил, что сегодня новенький будет. Ты к Славе в помощь?
— Да, уже аптечки с ней собирали… вот.

— Дело хорошее, — Гуля не останавливается на месте, кружит между кастрюль, достаёт из большой горки чистой посуды пару тарелок скорыми натренированными движениями, — не скучно там у неё на складах? Может это… к нам? У нас тепло, девчонки красивые… картошку умеешь чистить?
Гульнара хитро подмигивает и заливисто смеётся, и глаза её превращаются в добрые щёлочки, придавленные сверху густыми тёмными бровями.

— Сказали сегодня с Ярославой ходить, - на всякий случай осторожно тянет Федя, как будто и правда могут перенаправить картошку чистить.
— Ну и в кухню тебя всерьёз брать нельзя – головой же будешь о вытяжку биться-э, — девушка ставит перед ним две тарелки с супом, — рассольник вкусный, ешь, за «вторым» потом придёшь или Аня вам позже порции принесёт.

Гуля отодвигает занавеску, пропуская Фёдора с горячими тарелками в руках обратно в столовую, грозно зыркает на Аню, разговаривающую с Ярославой как раз, когда обе девчонки переводят взгляды на Федю, не переставая шушукаться.
— Анечкааааа, — Гульнара звучит так громко, что все сидящие за столами навостряют уши (некоторые на всякий случай втягивают головы в плечи, хотя обращаются не к ним), — косынка где? В смысле «не знаю»? Я понимаю, что ответить хочется в рифму, но должна быть на голове… Пойдём, потом с подружкой наговоритесь. Славочка, салам! Макар ушёл уже? Ну шайтанов сын! Говорила же: зайди ко мне перед вылазкой надо поговорить по поводу палисадника, ну я ему устрою как придёт…

Дальше Гуля начинает громко говорить что-то на непереводимом языке (наверное, казахском или узбекском, Федя таких точно не учил), скрывается в кухне вместе со спешащей за ней блондиночкой, которая успевает Феденьке, пока проходит мимо, мило улыбнуться.

—  У Макара с Гулей сложные отношения, да? – почему-то сразу догадывается Федя, выставляя суповые тарелки на стол, присаживаясь. Надо сказать, за сегодняшний день он ещё не видел человека, который бы хотел так просто командиру сталкеров, как она выразилась, «устроить», так что Гульнара явно имеет здесь большое влияние, и уж точно Макара не боится.

С Аней, девочкой с кухни, они тоже, получается, заочно теперь знакомы.
— Тут живёт? – переспрашивает Лукашенко, активно размешивая рассольник ложкой, чувствуя не очень радостные ноты в чужом тоне, когда Ярослава говорит об этом, — а так можно вообще?

Видимо можно, раз кто-то больше в город не возвращается. Не хочет или не к кому – у каждого свои причины, и спать тут точно уж найдётся где… Висящий на стенке напротив самодельный плакат шутливо сообщает, что «когда я ем я глух и нем», и Федя решает, что лучше поактивнее работать челюстями – может за умного сойдёт.

Пару минут он молча восхищается супом, проглатывая разбухшую перловку, дарящую такую нажористость, что чувство голода почти сразу уходит.

Яра задаёт довольно ожидаемые вопросы. Федя знает, что фамилия у него говорящая, политическая, ему с такой фамилией дорога в госаппарат, как только отучится хоть на что-то приличное, а при желании так сразу в службу безопасности к отцу, чтобы как раз таких вот нелегалов ловить, как эти сталкеры, и сдавать их дальше по трибуналу за контрабанду и незаконные вылазки.

Только Федя для себя такой вариант даже не рассматривал никогда, идти туда – не его выбор, копией отца он стать не хочет.
— Не накажут, — Лукашенко, делая беззаботное лицо, отрицательно мотает головой, хоть и знает: отец был бы в ярости, если бы узнал, где пропадает его сын. В этом плане Феде даже, можно сказать, «повезло», что Алексей Николаевич в их квартире на «Белорусской» появляется теперь настолько редко, потому что маму обвести вокруг пальца куда легче, мама всегда в своих школьниках и работе.

С отцом, наверное, были бы проблемы, не будь ему так всё равно… в отличии от папы, с дедушкой Федя бы даже своими похождениями поделился, но это когда у него будет, что рассказать. Тут, увы, собирание аптечек на дальней станции деда бы точно не впечатлило.

— В официальные меня не возьмут из-за фамилии, — признаётся в довольно очевидном Федя, ковыряя ложкой кусочки солёных огурцов в супе, — отец хочет, чтобы я в СБ пошёл после выпуска, там уже дорожка для меня протоптанная, а я не хочу… я хочу небо видеть не на картинках, траву зелёную, реку в городе, а не людей расстреливать за украденный с прилавка кусок, понимаешь?

Лицо у Феди сейчас не привычно-мечтательное, а вдруг неожиданно строгое. Ярослава, уже наверняка поднимавшаяся на поверхность, вряд ли его желания поймёт, может быть даже посчитает глупым. Если честно, Лукашенко и не просит даже к нему серьёзно относиться – пусть думают про него что хотят, недалёким могут считать, лишь бы на поверхность с собой брали.

— Жить хочу, а не существовать, — бормочет он себе под нос, снова опуская взгляд в тарелку. Вряд ли его мечты чем-то отличаются от предыдущих таких же наивных «феденек» с горящими глазами, но он не боится повторять за кем-то да и каким-то избранным мессией, который изменит этот мир, быть не мечтает… он боится, что его желание никогда не осуществится, — знаю, что когда-то москвичи вернутся под солнце.
И никакой витамин Д в таблетках этот солнечный свет людям не заменит, сколько бы в них его для профилактики рахита не пихали.

— Ты же тоже из «партийных», да? – довольно неумело переводит стрелки Федя, как будто бы где-то там припоминая, что фамилия «Шойгу» у него на слуху была как раз из разговоров дедушки или отца, то есть, скорее всего, по службе, — с громкой фамилией то есть… Родители, наверное, сказали, что слишком опасно, что не доросла ещё? Что твоё место тут, под землёй, и они не хотят тобой рисковать?

Проблемы, скорее всего, всё те же. Сталкеров не особо любят, пусть даже и официальных, и каждый уважающий себя «партийный» сделает всё, чтобы своего ребёнка от этой опасной участи вылазок хоть как-то отгородить. Феде можно даже не рассказывать всей истории от начала и до конца, он и без слов может понять эти проблемы. Скорее всего, не пустили, не разрешили, запретили. Лукашенко будто в отражение смотрится, когда уже просто слышит чужую громкую фамилию. Может быть, поэтому Макар их вместе и поставил в первый день… подумал, что двум детишкам важных шишек будет о чём пообщаться.

— Мой вот сказал, что поступление в сталкеры даже не обсуждается, — Федя вдруг улыбается, чуть печально, но по-доброму, смотрит прямо на Ярославу, — но я здесь. И буду здесь, потому что так решил. Я высокий, так что мне до поверхности ближе тянуться, и трудностей я не боюсь.

Тут все привыкли к тем, кто даже испытательный срок не проходит, вот и относятся к нему как к совершенно временному явлению, ожидая, что Фёдор сдастся и в один прекрасный день просто больше не вернётся на «Международную», оставшись дома в тёплой постельке. К такому здесь все давно привыкли, но Лукашенко другой, он головой этот бетонный потолок пробьёт, если будет нужно, они все его просто ещё не знают.

— Вкусно?
Анечка возвращается с тарелками, на которых волнообразными движениями ложкой разложили пюрешку, на каждую положили по котлетке и щедро залили розовато-рыжей мясной подливой. Федя в ответ может только невнятно мычать от уже случившегося переедания. Ещё и как вкусно, так объелся, что ещё немного, и придётся его от стен отскребать, потому что лопнет. Аня ставит второе блюдо перед Федей и Ярой, садится рядом с ними на свободный стульчик, подтянув его поближе к Шойгу.

— Славааа, — тянет Аня ласково, прижимаясь щекой к яриному плечику, но смотрит почему-то ровно на Федюшу, сидящего напротив, — надо в «огородик» сходить. Макар ещё с утра обещал кого-то отправить, но обещанного три года ждут, так что мы сидим без морковки… Сходишь? Пожалуйста-пожалуйста! Все ушли, дежурные убираются в жилых комнатах, а больше некому. Возьмёшь с собой подручную силу, — Анечка выразительно косится на уплетающего котлету Лукашенко, — и туда-сюда недолго. У меня вот уже список продуктов есть, вы только сходите! А я оладушки вам сделаю! Воздушные! Там ещё сгущёнка после торта со дня рождения Макса осталась, когда тортик делали…

Аня просто соблазняет этими описаниями, потому что оладушки, да ещё и со сгущёнкой, звучат волшебно, хоть желудок уже и без того забит до отказа, звучит это слишком вкусно. Да и Феде даже интересно, где находится этот пресловутый «огородик», неужели где-то на поверхности? Если да, то он даже побежать туда согласен, а если нет… ну какой выбор у него вообще в этой ситуации?

Яра, видимо, тоже решает, что выбора у них никакого, поэтому придётся идти.
Список выдают Феде лично в руки, ответственно вручают бумажку с округлым разборчивым почерком. В ней, впрочем, ничего особенного – названия овощей списком и количество штук чего и сколько нужно принести, в некоторых местах, правда, выделенное не конкретными цифрами, а абстрактным «сколько унесёте». Анечка вытаскивает откуда-то из закромов кухни три плетёные корзинки и небольшой деревянный ящик, тоже выдаёт их Феде.

— А далеко это? – уточняет нагруженный тарой Лукашенко.
— Ну вот ты откуда пришёл к нам, только на станцию раньше… там, на «Выставочной» у нас теплицы, — Аня провожает их до общего зала, в котором пару часов назад собиралась команда, а сейчас никого, словно всех метлой вымели. Ещё Анечка передаёт Ярославе два тёплых свёртка с обедом для дозорных, которых им по пути всё равно придётся пройти,  — Насте и Егору привет передавайте! И я вас уже жду обратно, а то ужин готовить надо.

Ярослава ведёт их по техническим помещениям к выходу со станции, сквозь всё те же длинные полутёмные помещения, и Феде кажется, что один тут, среди бесконечных одинаковых коридоров, он бы точно заблудился. Уже на подходе к тоннелям их встречает Наста, которой, видимо, в этой темноте целый день стоять скучно.

— Эй, Гор, еду принесли.
Она тушит сигарету о какую-то подвернувшуюся металлическую бочку, забирает кульки с контейнерами у Ярославы, ставит их куда-то рядом с небольшим электрическим обогревателем, дарящим своими накалёнными докрасна спиралями немного тепла и света вокруг. Рядом в полутьме на высоком, укрытом драным стёганным одеялом ящике сидит широкоплечий бородатый мужчина, уткнувшийся взглядом в экран своего телефона. Он на выходящих со станции вообще особенно внимания не обращает, а вот обедом оживлённо интересуется.

— А вы куда намылились с корзинками? По грибы? – Наста разворачивает свой шуршащий пакет, достаёт откуда-то складную ложку из тех, что «нож-штопор-шило-десять-в-одном», вытирает её о куртку.
— Место тут грибное? — уточняет Федя, протискиваясь в лаз, ведущий к тоннелю метро.
— Неа, везде только плесень и ржавчина… — коротковолосая девушка сплёвывает под ноги, цыкает языком.
— Тогда по ягоды, — не теряется в альтернативах Федя, протягивает руку перебирающейся через препятствие Ярославе, словно это он её ведёт, а не она ему дорогу показывает, причём делает это совершенно неосознанно, просто решив, что так ей удобнее будет.
— Приключений на свои «ягоды» не хватаните только, на патруль нарвётесь – домой не приходите, — провожает их Наста, прикрывая за Лукашенко с Шойгу проход гнутым листом металла, — и спасибо, кстати, что обед принесли…

За пределами базы-станции кромешная тьма, такая густая и плотная, что как будто поглощает свет их фонариков, не давая им дотянуться лучами до стен и потолка. Феде так странно осознавать, что где-то вот за этими завалами кипит жизнь целого отряда нелегальных сталкеров, о которой никто и не догадывается, а снаружи как будто бы глухая стена и давно сгинувшая заваленная рухнувшими сверху камнями станция «Международная». Корзинки неудобные, все по форме разные и друг в друга не вставляются, а ящик как будто того и гляди поделится занозой. В какой-то момент Федя сдаётся и выключает свой фонарик, решив, что доверяет Ярославе и просто будет держаться к ней поближе, чтобы не свалиться случайно куда не надо.

— Давно ты в отряде? – спрашивает Федюша, пока они идут по тоннелю, спасая положение хотя бы общением, потому что смотреть здесь, в этой грязи, всё ещё не на что, — а сколько раз поднималась?

Ярослава выглядит младше других ребят на станции, но Лукашенко вообще очень плохо различает возраст людей по внешности, поэтому может и кардинально ошибаться. Несмотря на разницу в росте в его пользу, ему до неё, судя по всему, ещё расти и расти во всех отношениях. Федя медицины не знает, так что похвастаться ему какими-то уникальными навыками сложно, а доказывать свою профпригодность, чтобы наверх пустили, придётся долго и упорно. Он Ярославе немножко даже завидует, совсем чуть-чуть, но только потому что не знает всей её истории и как Слава упорно трудилась, чтобы стать тем, кто она есть. Федя вообще не из тех, кто смотрит и говорит завистливо «да ты конечно хорошо умеешь, у тебя же талант», потому что знает, что за любым навыком стоят долгие часы, потраченные на обучение.

— Я тоже был на поверхности, но не в вылазках, конечно, — Фёдор перехватывает ящик поудобнее, пока они перебираются через очередной завал, — дедушка на Байкал возил несколько лет назад… Я рот открыл и всё не мог поверить, что это всё настоящее, что трава правда зелёная и птицы поют так красиво, как в книгах описывают, и даже лучше. На закате небо становилось таким ярким, отражалось вполохами света в озере, я как будто таких цветов никогда и не видел тут, под землёй…

Федя словно на секунду переносится туда, в своё теплое воспоминание, на берег Байкала, где так легко дышалось. Отцу, если он действительно хотел Феденьку уберечь, нельзя было рассказывать о вылазках ни в коем случае и пускать сына с дедушкой Колей тоже не надо было. Лукашенко-младший тяжело вздыхает, возвращаясь из тёплых недель на природе в сырую тёмную реальность, в которой он бредёт по раскисшим от сырости тоннелям, размешивая грязь ногами. Теперь-то уже поздно говорить «нет», Федя отныне сам за себя решает.

— Мы здесь всё пропускаем, всю эту красоту, всю жизнь. Там, сверху, мир рождается и умирает, сезоны сменяют друг друга, а мы тут застряли как… - Лукашенко на секунду запинается, а затем выдаёт обидное сравнение, — как крысы…

Федюша такой, что его действительно это всё искренне расстраивает, он если переживает, то всем сердцем, а не просто для галочки на фоне, и это воспоминание для него как будто единственный свет и лучший в жизни мотиватор. Ради того, чтобы снова увидеть эту настоящую реальность, он на многое готов.

«Выставочная» станция большая, на несколько этажей-уровней. Федя забрасывает корзинки на платформу, забирается за ними, подтянувшись с края, поворачивается, чтобы помочь подняться Ярославе, но она уже залезает чуть дальше, там, где камни очень удачно лежат, образовывая подобие подъёма. Они ныряют куда-то в сторону от основных путей, проходят несколько метров, поднимаются по остаткам ступенек эскалатора на пролёт повыше. Яра несколько минут ковыряет какую-то стандартную дверь, чтобы их впустить внутрь, и вуаля.

— Вау!
«Огородик» оказывается большим просторным помещением для выращивания растений, что-то вроде подземной теплицы под ультрафиолетовыми и обычными лампами. Феде кажется, что он столько зелени видел разве что на Байкале, но тут всё в сиреневом цвете выглядит как-то совсем нереалистично и волшебно. Растения, высаженные в больших многоуровневых стеллажах, перегораживают весь зал, превращая его в длинный лабиринт из зелени, кое-где спускающейся с полок. Лукашенко видит такое впервые.
Конечно, на стихийных рыночках крупных станций за какие-то баснословные деньги можно найти и укроп, и морковку, но они обычно блеклые, уже пожухшие и почти без запаха. Спеша за Ярославой между «грядками», Федя вдруг на секунду останавливается, осторожно касается какого-то листа подушечками пальцев, ощущая, какой он мягкий, шершавый и живой. Настоящий.

— А? Точно, список, - Лукашенко ставит корзинки и ящик на пол, шарит по карманам куртки в поисках аниного заказа, — вот, держи. Что там в шоу-программе? Где тут картошка закопана?

Список не такой уж фантастический, и все, что в нем написано, Федя видел как минимум на картинках в книгах и учебниках. Не то, чтобы Лукашенко сильно увлекался ботаникой, но отличить картошку от батата он в состоянии… наверное… кстати, как там ее листья-то выглядят? Вроде продолговатые такие или…

Картофель, изображенный на иллюстрациях в учебниках биологии – это в основном те же землянисто-коричневые клубни, которые нужно выкапывать и которые мама небольшими полукруглыми кусками крошит в суп, а ботву никто и не рисует никогда. Федя смотрит на почти одинаковые на первый взгляд кусты без надписей рядом или каких-либо опознавательных признаков в целом, и тяжело вздыхает, сравнивая его с надписями на помятом листочке бумаги. Это будет куда сложнее, чем он предполагал.

Хорошо, что Ярослава, очень быстро поняв его затруднения, приходит на помощь.
— Я думал тут какие-то таблички будут, - бурчит себе под нос Федя, чтобы не показаться совсем уж дураком в своем незнании, но Яра лишь немного над ним подшучивает, относится с пониманием, разъясняет Федюше, что и как.

Так много про картошку он не знал, поэтому слушает экскурс в историю с интересом.
— А что там можно съесть с верхушки? Цветы? – Лукашенко с сомнением осматривает все растение, но, не найдя там ничего кроме листвы, просто соглашается с тем, что люди, конечно, странные были. Берется за небольшую лопаточку, подкапывая «грядки», чтобы вырыть оттуда небольшие клубни, аккуратно отряхивает их от земли руками перед тем, как сгрузить в корзинку.

— Я знаю про мародеров, рассказывали ребята… Гоша рассказывал, - Федя кивает, стараясь не отвлекаться от возложенной на его плечи задачи, словно то, что Ярослава рассказывает, оно где-то там, на фоне, и его совсем не касается. Хотя, конечно же, касается, еще и как. Если он хочет на поверхность – нужно понимать, какие опасности его там поджидают. Но Лукашенко упрямится, — ты что, отговорить меня пытаешься?

Занятие, конечно, сомнительное. Он смешливо щурится, но глаза у Феди остаются серьёзными. за предупреждения спасибо огромное, но он никому не позволит за себя решать и уж тем более себя пугать. Лукашенко на то и упрямый как осел, что видит цель и не видит препятствий.
Хорошо, что Ярослава это сразу понимает.

— Я не буду обузой для отряда, если ты переживаешь за то, что я отстану во время вылазки, - Федюша уже на автопилоте продолжает копать новые и новые ямки, отряхивая картошку от налипших комьев земли, продолжая сгружать в тару, — я всё знаю, всё, что там может случиться, отец рассказывал… он тоже сталкером был в свое время, и до сих пор иногда поднимается по делам. Яра, ты не думай, что я дурачок наивный, я только с виду дурачок, но о том, что может случиться, я наслышан. Я не надеюсь, что меня спасут как чьего-то сыночка, хочу, чтобы ко мне относились так же, как и к другим. Наравне.

Федя, оторвавшись от грядок, выпрямляется в полный рост, стряхивает грязь с ладоней, по-детски неловким движением вытирая руки об и без того уже испачканные брючины, смотрит на Ярославу Шойгу сверху вниз, заглядывая в её темные глаза, обещая:
— Я никого не подведу.

Картошки он и правда много наковырял – Федя только сейчас замечает, что наполнил корзины даже слишком плотно, с горкой, но обратно на грядки уже не запихнешь – придется нести всё это Гуле и Анечке.
— Ничего, я картошку люблю, — Лукашенко невольно улыбается, — думаю, Гуля не растеряется – картоха же долго хранится, главное, чтобы не позеленела. Зато тридцать раз туда-сюда уже ходить не надо будет – мы уже всё сделаем.

В этом весь Федя – человек «перестарался». Он и правда немного неуклюжий и нелепый в своих движениях, но всё всегда старается выполнять вовремя и правильно, отлынивать не умеет совсем, как будто просто не обучен, но вообще ему совесть не позволяет.

Цветы в углу под лампами завораживающе-красивые, как принесенная под землю частичка той, другой реальности… отец из своих вылазок иногда тоже их проносил через кпп, и Федя, чтобы сохранить часть «наземного мира» в памяти как можно дольше, прокладывал цветы между листочками пыльных книг, засушивая в хрупкие тонкие гербарийные экземпляры. Это было что-то простое, полевое – васильки, ромашки, клевер. Федя даже их запах, пока они были только недавно сорваны, помнит наизусть – уютный и теплый, свежий. Он осторожно втягивает ноздрями воздух… от этих цветов пахнет примерно так же. Чем-то настоящим.

А розы он до этого вообще только на выменянных старых открытках видел… бутоны у них нежные, хрупкие – Федя почему-то думал, что они будут меньше.
Лукашенко протягивает руку, чтобы дотронуться до тонкого лепестка, прикасается кончиком пальца к бархатистой поверхности, чуть влажной от росы, подаренной секунду назад красненьким пульверизатором.

— Очень красивые, - Федюша выпрямляется и тут же стукается лбом о висящую над «клумбой» лампу. Не больно, но неприятно, хотя больше всё-таки просто неожиданно – Лукашенко тихо ойкает, перехватывая раскачивающуюся лампу за краешек, останавливая её. Все еще неловкий и очень высокий для таких мест, но лбом биться Федя уже привык – тяжело, конечно, жить в мире, где все рассчитано на средний рост метр восемьдесят максимум, ощущаешь себя Гулливером в стране лилипутов.

Цветы он перестает опрыскивать из маленькой бутылочки только когда Яра ему напоминает, что уже, кажется, правда достаточно. И не то, чтобы он этого не понимал, просто снова перестарался.

— Будут нам теперь только оладушки из картошки после того, как это все притащим… ну… надеюсь ты любишь драники на завтрак обед и ужин, - Лукашенко отставляет пульверизатор на столик, ставит заполненные ящики друг на друга, чтобы легче было нести. Один из ящиков, в угоду удобству, всё-таки приходится отдать Ярославе, но Федя всё тщательно контролирует, чтобы она взяла на себя тот, что полегче. По-другому никак, иначе Лукашенко, и без того, загруженный во все руки, рискует либо потерять вывалившийся позвоночник, либо свалиться в какую-то яму, пока они в темноте возвращаются обратно. Старые заброшенные тоннели метро полны сюрпризов, а ещё торчащей арматуры, обрушившихся металлических балок и безграничных возможностей сломать ногу.

— Неудобно... но, если тебе тяжело, — пыхтит Федюша из-за своей груды картошки, уже перепачкавшей ему те мизерные остатки чистых мест на груди куртки, которые ешё оставались, — ты не стесняйся – я заберу.

Была бы у него, конечно, ещё хотя бы одна дополнительная пара рук – точно бы не заставил хрупкую Яру на себе ящик нести. Она же вон какая миниатюрная под своей армейкой, ящик, наверное, весит как половина её.
Федя всё ещё поражается, как в ней, такой внешне небольшой, помещается настолько сильный характер, которому даже многие взрослые парни могли бы только позавидовать… где он прячется?

Лукашенко приостанавливается, слушая Ярославу, и улыбается. Хорошо, что в темноте этого не видно, но от компании Яры он в своей первой вылазке точно бы не отказался, и это её «хочу рядом быть» отдается внутри чем-то нелепо-теплым, хотя она, скорее всего, совсем не это имела в виду, а просто хотела бы всё проконтролировать, чтобы Лукашенко случайно не убился на поверхности и других не убил.

— Ладно, — серьёзно кивает Федя в ответ, — Макара, если что, на себя беру…
Хотя он уверен, что никаких проблем с распределением не будет, потому что Лукашенко к Ярославе прикрепили в качестве балласта, ей с ним и возиться теперь, никто такую ответственность высотой в два метра теперь брать не станет.

А что там Яра на самом деле имела в виду остается загадкой, потому что их встречают на проходной, и разговор переходит к корзинкам, некоторые из которых удается сплавить молчаливому Гору, а при Насте особо откровенничать не хочется.

Анечка печёт вкуснейшие оладушки, воздушные такие, большие. В благодарность за помощь ставит перед ними криво вскрытую банку сгущенки с белыми сладкими подтеками по жестяным краям. Где-то за перегородкой кухни по пустой столовой разносится громкий весёлый голос Гули, хвалящей ребят, что так много овощей принесли, тут же сменяющийся причитаниями, не надорвались ли. Федя улыбается, смотрит на сидящую рядом Яру и думает, что ему здесь уютно. Да, это хорошее слово «уютно»... именно этого домашнего уюта ему не хватает там, на «Белорусской», когда он заходит в свою отгороженную тонкой занавеской комнатушку и садится на продавленный диван, особо никому не нужный. Мама постоянно в «своих детях», других, из классов, в которых она преподает, в школьных тетрадях и работе, а отец может дома не появляться неделями. Тут же, в окружении чьих-то перекрикиваний, Федя ощущает себя нужным. Уютно. Лучше, чем всегда. Лукашенко ощущает, что, несмотря на то, что ноги после таких длительных прогулок с непривычки гудят, он совсем не устал.
Ему здесь хорошо…

---

— Возвращаются! Возвращаются! — Анечка кричит на весь коридор так, что ее звонко отдающийся эхом голос, разлетающийся по станции, не услышал бы только глухой, и её радостью сложно не заразиться. Видимо Макар только что связался с ней по рации – это значит отряд уже близко, потому что рация у Анечки самая простая и ловит не слишком далеко в пределах нескольких километров… значит ребята уже спустились. За прошедшие несколько недель Федя на «Международной» освоился настолько, что теперь может с точностью определить по звукам, когда и кого ожидать после счастливых сигналов их бессменного связного. Анечка всегда всех встречает после вылазок, даже если другие заняты делами – Гуля её для этого даже на какое-то время освобождает от готовки, потому что все равно ничего её главная кухонная помощница от волнения сделать не сможет, только выронит всё и продукты зря переведёт, перепутав соль с сахаром.

До прибытия группы где-то минут двадцать – полчаса, ребятам же ещё по тоннелям топать. Недолго, несанкционированный выход на поверхность здесь есть с соседней станции, но, уставшие после вылазки, они явно не будут спешить.

Лукашенко аккуратно ставит очередную внушительного размера пыльную коробку, которую тащил до этого, прямо на пол, вытирает её какой-то подвернувшейся ветошью, приоткрывает, чтобы взглянуть, что там... чуть помятые бумажные гирлянды, длинный блестящий «дождик», навязанный на ниточку яркими переливающимися обрывками, несколько длинных запутавшихся узлами гирлянд-фонариков.

— Красота! – Анечка из-за федюшиной спины заглядывает в коробку тоже, тут же дергает какую-то ленточку, опираясь присевшему на корточки Феде на плечо, командует, — то, что новогоднее, вешать не будем, «снежинки» откладывай в сторону, если там найдёшь, а остальное пригодится! Сюда вот повесим гирлянды, протянем их от того угла до этого, только распутать надо… как же так, вроде с нового года не так много времени прошло, а всё уже запылилось… Костя, наверное, фонарики после новогодних праздников снимал, поэтому такой бардак!

Идею отметить международный женский день целой дискотекой и праздничным ужином все восприняли неожиданно воодушевленно. Макар как бы невзначай вкинул идею Анечке, а дальше новость облетела все углы и каждое ухо, и все мгновенно оказались «за». Не дожидаясь помощи, Анечка сама же и взялась за организацию, предлагая Гуле такие идеи для угощений, что та только за голову хваталась, не представляя, как они с таким шиком уместятся в привычный месячный бюджет, но Макар пообещал, что со всем разберётся, и притаранил с «большой земли» пару коробок каких-то вкусняшек, которые торжественно выгрузил в кухне, но их содержимое осталось загадкой для всех. На любые вопросы Гуля загадочно отмахивалась «сюрприз будет, а то так не интересно».

Интереснее, впрочем, становилось с каждым днём всё сильнее. Федю, которого пока что на поверхность всё ещё не пускали, снарядили главным помощником по развешиванию всего и вся и разбору украшений, а, когда Ярославу забрали в очередную вылазку, так вообще переселили рабочим пространством из медпункта в главный зал проверять гирлянды и менять на них потухшие лампочки. Он был, в целом, не то чтобы против, все равно без Шойгу в санчасти он больше болтался без дела и унывал со скуки, чем как-то помогал лечебному процессу.

По Яре он эти несколько дней скучал, наверное, сильнее, чем по остальным, хоть и не признавался самому себе. За прошедшие с его первого прибытия сюда несколько недель он успел привыкнуть к тому, как она ловко хозяйничает на медицинском складе, как весело прикрикивает на него, чтобы пёр ту коробку обратно, а не туда, куда он её до этого тащил, вот же бестолковый. Федя в этот раз впервые остался без Шойгу здесь один, и ощущал, что ему как-то пустовато.
Наверное, потому что никто над ухом не кричит… хотя куда Ярославе над ухом-то кричать – она разве что до плеча дотянется.
Федюша, вспоминая это, невольно хмыкает.

— Ну давай-давай, потом разложишь всё, пойдём встречать, — Анечка знает, что Федя составит ей компанию у западного выхода – кто как не он, ведь остальные либо в вылазке, либо заняты, Лукашенко, а, как новенький один тут на подхвате везде и нигде одновременно.
Они с Анечкой идут по длинному полутемному коридору, но теперь тут можно и фонарик не включать – Федя прекрасно знает этот путь, научился ориентироваться с закрытыми глазами по шагам.

— Чего радостный такой? – спрашивает Аня хитро, пока они пробираются сквозь темень.
— А ты чего? – парирует Федя, а сам действительно того и гляди вприпрыжку пустится, чтобы споткнуться и расшибить себе лоб (только это его и останавливает).
— Ярославу так сильно ждёшь? – всё ещё выпытывает спутница, всё-таки включая фонарик.
— Нет, Макара конечно же, кого ещё, — Федя смешливо щурится.

Макара тут все ждут, естественно. Столько валентинок, сколько получил он пару недель назад, Федя в глаза не видел — девчонки как будто с ума посходили, а нарезанными из цветной бумаги сердечками можно было бы усыпать высоченного главу сталкеров с горкой сверху. Макар ворчал, что бумагу зря переводят, дурочки, но валентинки не выкинул, бережно сложил их стопочкой в ящик своего стола к остальному барахлу, всё ещё повторяя, что делами надо заниматься, а не глупостями.

Феде валентинок тоже досталось, не так много, но все красивые. Он от себя тоже кое-кому отправил, естественно без подписи, просто кинул в большую коробку с прорезью и постарался забыть про это.

Перед дискотекой придётся выбраться обратно в город и найти на «Белорусской» среди своих вещей хоть что-то праздничное и нарядное. Федя теперь часто оставался у сталкеров с ночёвкой, ему в общей спальне даже выделили свою кровать – не очень удобную, немного для него коротковатую, но, в целом, Лукашенко было все равно, главное, чтобы было где спать.

Они выходят прямо в тоннель – на месте не сидится, еще немного и пойдут навстречу, чтобы сократить время ожидания. Анечка с Федей могут, они такие… немного похожи и с общим шилом в задницах.

— Вон идут! – Анечка издалека замечает отблески фонариков, скользящие в темноте по стенам. У Феди сердце радостно стучит в груди, – наконец-то!
Яру он видит первой. Не крупного Макара, не потрепанного Гошу, не сутулого Костика, а её, словно наметанным привычным взглядом выделяя её среди рослых парней по небольшому росту и миниатюрности.

Федя отстукивает пару раз кроссовком по бетону, не зная, пора ли уже, или ещё неприлично, а затем бросается вперёд, заключая Яру в крепкие объятия, чуть склоняясь, сжимает её хрупкие плечи, прижимая к себе её и её большой рюкзак, укладывая подбородок ей на макушку сверху, прижимаясь носом к тёмным волосам. Слушает, как она смешно возмущается на уровне его груди, что он, кажется, мешает ей дышать, и, если сожмёт ещё хоть чуточку сильнее, то Яра останется без костей.
Федюша сцепляет свои длинные руки ещё крепче, и Ярославе остается только жалобно пискнуть и больше не возмущаться на всякий случай.

Лукашенко только сейчас запоздало осознает, как ужасно, просто невыносимо скучал. Словно, пока Шойгу не было, он себе скучать не позволял, чтобы не тосковать сильно, а теперь, слушая её голос, запоздал понял, что ему этого голоса не хватало, а уже и поздно плакаться и унывать, потому что Яра снова здесь, с ним.
Она сама говорила, что из каждой вылазки можно не вернуться, что это не прогулка по загадочным землям, а испытание. Федя рад, что они все снова дома...

— Макара он ждал, ну конечно, — весело комментирует на фоне Анечка, хихикая, и Федя неловко отпускает чужую куртку, в которую невольно вцепился, опускает взгляд, улыбается, делает щаг назад, запуская пальцы в чуть отросшие волосы на своей голове, взъерошивая их.
— С возвращением, — улыбается тоже с долей неловкости, — как… поднялись? Без приключений? Костик не сильно доставал?

— Эй, я всё слышу! — голос Кости за спиной тонет в общем радостном гудении голосов, отдающихся от высоких сводов эхом, — наобнимались? Давайте внутрь, мало ли патруль...

Федя подхватывает рюкзак Яры, буквально вырывает у неё его, преодолев некое сопротивление, накидывает его себе на плечо прежде, чем они нырнут обратно на станцию