Стерильная белизна стен госпиталя Хоукинса давит на Адрию, заставляя ёрзать в кресле и отстукивать каблуком ботинка нервную дробь. Адри пролистывает ленту инстаграма почти без остановок, чтобы наспех забить голову контентом и отвлечь себя, но больничный дух сковывает легкие, отзывается тревогой где-то в груди, раздражением в мыслях. Резкий запах медикаментов неприятно щекочет нос. Адрия не любит больницы как не любит врачей, и вероятно, осознание этого страха бы упростило ситуацию. Но осознавать Адрия тоже не любит. По путанным лабиринтам собственных чувств она плутает наощупь, в плотной темноте то и дело натыкаясь на очередные грабли – это мы уже проходили, но урок ещё не усвоен, повторим. В этот раз грабли крупные, а ошибки прошлого могут стоить Роудс отчисления. Между неприязнью к больничным коридорам и очередной болючей шишкой на лбу Адри выбирает первое – в больнице нужно провести полчаса, а в школе – продержаться ещё год. В больнице – соврать одному человеку, а в школе – врать себе. Даже в кривой системе координат Адрия знает, какой выбор проще.

Громкое «мудак», горячо произнесенное на весь зал, стоит Роудс зачёта по физкультуре. К сожалению, как бы много мудаков не водилось вокруг, тем самым оказывается учитель. В тот момент Адрия глядит на него с вызовом и презрением, но уже через месяц осознает, что попала в ловушку. Уже после она произносит «мудак» ещё дважды, понимая, что никогда не выиграет эту дебильную игру. Длинный хвост долгов тянется с самого окончания прошлого учебного года и связывает Адри руки. Её выпрут из школы из-за физкультуры, – матери есть чем гордиться.
Мисс Эткинс в коридоре школы сочувственно кивает, тихо спрашивая:
– Что случилось, Адрия, в чём дело?
Адрия молчит и кривит рот, злится, кутается в свои проблемы только больше, нервно огрызаясь:
– Ничего такого, не трогайте меня.

Никто не должен узнать причину, по которой она срывается на учителя. Никто не должен узнать, что у неё внутри – загнанный зверёк, который не представляет, куда бежать дальше и что делать. Как поступать разумно, как настоящий взрослый. Разве кто-то учил её быть взрослой – отец, что сел за решетку раньше, чем Адрия научилась говорить, или мать, что привыкла прятаться от своих проблем в кошельках чужих мужчин. Этим ли людям говорить о разумности? Вряд ли.
Адрия вздрагивает, услышав из глубины белоснежного коридора своё имя. Телефон в её руках наконец перестает бесконечно пролистывать ленту, а каблук ботинка замирает на полутакте. План, сочинённый на заднем дворе школы вместо первого урока, всё ещё кажется дебильным, но с определенной вероятностью – рабочим. Если только немного повезёт. Если только она унаследовала от матери актерские способности.
Адрия входит в кабинет, прихрамывая, и начинает говорить с порога, чтобы закончить спектакль как можно скорее.
– Доктор, я повредила лодыжку, нужна справка в школу. Я бы...
Голос бежит по строчкам заготовленного текста, но внезапно обрывается, когда доктор у стола оборачивается, смиряя её взглядом. Знакомое лицо вплывает в памяти за пару мгновений – режущий свет стробоскопов, долбящий бит в ушах и это красивое лицо за стойкой бара. У бара Адрия ласково улыбается в благодарность за виски-кола и рассказывает, что работает администратором в ветклинике. Рассказывает про стаффов, бультерьеров и ротвейлеров. Не рассказывает лишь о том, что всё это – покоцанные жизнью бойцовские собаки в питомнике отца-уголовника. К чему подробности? Тогда история кажется правдоподобной: я Адрия, мне 21, люблю животных, потанцуем? Фактически из всего этого лишь одно – ложь, разве стоит это того, чтобы смотреть на неё осуждающе?

Она теряется на бесконечно-долгие секунды замешательства, судорожно обдумывая как быть, но в хаотичном движении мыслей не находит правильных ответов. Стыд за вранье кратко обжигает щёки, но быстро испаряется. Адрия привыкает жить во вранье и выворачивать его в свою пользу, просто редко попадается. Мать учит её, что ложь – лишь способ выживания, и эти слова отпечатываются в сознании болезненным опытом, синяками и ссадинами. Эти слова въедаются в мозг, но Адрия по-прежнему жаждит от них избавиться. Она никогда не хотела жить как мать, но пошла по её кривой дорожке, не найдя других путей.
Выкручиваться придётся этим же путём.
Адрия заставляется себя медленно улыбнуться и прохромать в сторону кушетки.
– Привет. Отлично выглядишь, не поможешь мне?

Адрия морщит нос в ответ на нотации. Все струны внутри болезненно натягиваются, звенят в тишине, пока она глядит на Мэйсона в упор, подбирая слова. Никто не учил её извиняться — только выпутываться, бежать или закрывать глаза на проблемы, красиво хлопая ресницами. Только ровно улыбаться, делая вид будто ничегонепроизошло. Но в этом случае не прокатит. Больше. Она нервно подёргивает острыми плечами, не пытаясь скрыть раздражения:
— Как будто дело в том, чтобы мне купили выпивку, — за кого ты меня принимаешь? — К твоему сведению, в доброй четверти местных магазинов продадут школьникам что угодно, и это мало кого волнует. Я приходила туда не за этим.
Обида больно укалывает Адрию, отпечатываясь в голосе холодными нотками злости. Когда пол школы считает тебя девицей лёгкого поведения просто за то, что ты вольна говорить что думаешь, такие слова от человека вроде Мэйсона глубоко царапают внутри. Если кричать Адри с каждого угла, что она легкомысленная, когда-нибудь она поверит в это сама. Поверит и на радость всем обидчикам скатится в ту яму, которой ей страстно желают одноклассники. В клубной полутьме того вечера ей показалось, что Мэйсон другой, отличается от тех лицемеров с уверенностью, будто они знают как ей жить, но теперь она глядит на него с недоверием, не понимая, что за человек с осуждением в глазах оказался перед ней. Каким он видит её и кем считает?
Она небрежно одергивает юбку, прежде чем доктор Мэйсон Лемас склонится над ней, чтобы взглянуть на лодыжку. Тем лучше — чем быстрее они разберутся с этой ситуацией, тем быстрее Адрия сбежит прочь, вновь в тишину, в которой не звучат обвинения, в тень, в которой не рассматривают под микроскопом её ошибки. В те состояния, в которых она привыкла обитать между уроками, выкуривая сигареты с ментолом за школой.
Адри пытается придать голосу безучастности, но выходит откровенно паршиво, и наигранное равнодушие рвётся по швам:
— Я бежала стометровку и подвернула ногу, — пальцы скользят по правой ноге, очерчивая выдуманные на ходу болевые точки. Мать бы, покачав головой и неодобрительно цокнув губами, оценила перформанс на троечку. Но по взгляду Мэйсона Адрия и сама догадывается, что не справляется — весь её дурацкий план осыпается ошибками, одна за одной. Может быть, действительно, всё, что Адрия умеет — ошибаться?
Ожидая вердикта, пока Мэйсон озадачен её лодыжкой, она украдкой рассматривает его самого — в этот раз в совершенно иных обстоятельствах. Вместо дымки клуба — безукоризненная белизна стен, вместо черной рубашки — белый халат и серебристый бейдж с именем, вместо аккуратной ухмылки — суровая сосредоточенность. Эта обстановка и это место меняют его, но всё равно ему чертовски идут. Адри тихо выдыхает, думая, до чего же всё глупо складывается, и вместо ответа на вопрос Мэйсона про клубы задумчиво закусывает губу и тихо произносит скорее для себя, чем для него:
— А ты не позвонил тогда...
Значит ли это, что она не в его вкусе, или просто он заподозрил подвох раньше, чем увидел Роудс в дверях своего кабинета. Сказать сложно, но в любом случае эта ситуация неприятно карябает юное девичье самолюбие. Как и то, что Мэйсон к ней даже не притронулся. Внезапно Адри чувствует себя грязной, неподходящей для стерильной обстановки этого кабинета, для Мэйсона, который продолжает глядеть на неё с укором. Она поднимает взгляд, чтобы заглянуть ему в глаза:
— Поверь, я бы хотела оказаться совершеннолетней не меньше, чем ты сожалеешь о том вечере. Но я ничего не могу с этим сделать, — начинает Адрия злостно, но слишком быстро скатывается до болезненных интонаций, теряя контроль над словами, — Как ничего не могу сделать с людьми, которые возомнили, что им можно многое, потому что они взрослые. И прикинуться среди них взрослой, видишь ли, это единственный способ спастись. Но не везде это работает, — Адри чувствует, как на глазах проступает влага, как тупая, детская обида жжёт гортань, застревает в горле комом. — Те, кто знают, что мне семнадцать, готовы охотно этим воспользоваться.
Адрия подскакивает с места, чтобы отвернуться и скрыть влажный блеск в глазах, спрятать взгляд в районе двери, за которой она хочет сейчас оказаться. Зря она пришла, зря сказала Мэйсону всю эту чушь, зря надеялась снова кого-то провести. Но она просто хотела решить проблему, потому что больше не может от неё сбегать. Просто закрыть глаза, потому что дурацкой справкой всё равно не добилась бы ничего кроме.
Судорожно вздыхая, она ловит свое отражение в стекле, чтобы убедиться, что предательские слёзы не потекли по лицу ручьями, обнажая её слабость.
Никаких слёз. Никаких сожалений. Никакой слабости.
Хватая свою сумку, она разворачивается к двери, и, не глядя на Мэйсона, произносит, собрав паззлы правильных слов в голове:
— Всё нормально, мне не нужна помощь. С лодыжкой всё в порядке, ты прав. Я снова соврала, — надтреснуто, глухо, зато впервые за долгое время честно. Мысли кружат и больно жалят, заставляя Адри произнести то, что она не привыкла говорить. Но ей хочется верить, что Мэйсон хороший парень, и что хорошие люди все-таки заслуживают немного правды. — Извини, что так по-дурацки вышло, просто план у меня тоже дурацкий. Но всё это не важно, не парься. Ты меня больше там не увидишь. Хоть и вечер был классным.