Линетт вдыхает утренний воздух, полный смолистого аромата дерева, пыли и пробивающейся сквозь все это свежести. Огромный шатер уже стоит посреди расчищенного поля — его всегда ставили первым, чтобы местные видели издалека, — и Линетт с улыбкой скользит по натянутой пестрой ткани тонкими пальцами.
  Она всегда любила цирк и не видела своей жизни вне его. Иногда она, конечно, завидовала зрителям, приходившим с любимыми людьми, с детьми или коллегами, представляла, какая у них жизнь, тяжело ли им вставать рано утром на работу, с кем они знакомятся по пути в магазины, кому дарят вечерами цветы, почему именно с ней или с ним пришли на представление, но всегда возвращалась в свой вагончик на стоянке без единой мысли о том, чтобы бросить цирк.
  Строго говоря, у Линетт особо и выбора-то не было: её родители были такими же работниками цирка, варившимися во всем этом с самого детства и не видящими для себя иного пути. Они никогда не страдали по этому поводу, говоря, что так могут позволить себе заниматься любимым делом, получать за это деньги, жить в большой семье и смотреть красоты страны. Разве не сплошные плюсы? Маленькая Ли слушала рассказы о других городах, других цирковых труппах и легендарных представлениях с открытым ртом. Она хотела, как мама, очаровывать зрителей своей улыбкой, дарить им радость и восхищение, забирать все тревоги дня с собой.
  Линетт лишь однажды серьезно задумалась, что там, за пределами шатра, ей может быть место, что в том мире она тоже сможет найти себя, не летая под куполом в полутьме, не срывая взволнованные вздохи лишь во время представлений.
  Он был очень красивым. Настолько, что Ли заметила его сразу, подглядывая за зрителями из-за кулис. Мадам Тюбо тогда сказала, что у Линетт странный вкус, но последняя лишь отмахнулась, продолжая смотреть на него, сидящего в первом ряду и с восторгом следящего за происходящим на манеже.
  Ей хотелось быть для него самой красивой — она уже участвовала в представлениях, — хотелось, чтобы он смотрел на нее с не меньшим восхищением, а лучше даже с большим! Она готовилась не просто к выступлению, к чему-то совершенно необычному.
  Когда она вышла на манеж после объявления от шпрехшталмейстера, свет вокруг словно погас, оставив освещенными две фигурки — её и его. Такого, конечно, не может быть на самом деле, но Линетт нравилось думать, что все было именно так, что это выступление она посвятила ему, а другие акробаты выступали для остальных.
  И даже привычный небольшой страх, который она испытывала, когда поднималась по веревочной лестнице к первому пункту своей программы — натянутому над манежем канату, сменился приятным волнением, а улыбка была куда шире, чем позволяли приличия. Зависая в воздухе на мгновения, Линетт умудрялась зацепиться взглядом за того паренька, но отчего-то стеснялась ему подмигнуть, хотя и очень хотела. Цепляясь в привычном прыжке за руки партнера, маленькая акробатка старалась выглядеть красивее, блестеть в прожекторах ярче, быть лучше каждого из куда более взрослых коллег.
  Кажется, её тогда хвалили, говорили много приятных слов и пророчили невероятное будущее, но Линетт почти не слушала. Мысли были забиты только им. Ей очень хотелось узнать, понравилось ли ему? Видел ли он что-то лучше? (И непременно расстроиться, если видел.) Узнать его имя и чем он живет.
  Пожалуй, тогда был единственный в её жизни период, когда она действительно хотела узнать, как живут другие люди, дома которых не стоят на колесах, дети которых учатся в обычных школах и совершенно не умеют делать стоять на круглых шарах, жонглировать факелами или взмывать под самый купол.
  Сейчас Линетт с теплотой вспоминает то время. Она уже взрослая, особенно по меркам цирка, она уже давно перестала романтизировать жизнь зрителей и прекрасно знает, что у них тоже есть свои проблемы. Этот мужчина привел на представление свою любовницу, а рядом выше села жена, которая готовит скандал. Вот эта женщина привела на представление своих детей и тихонько дремлет, пока те увлеченно следят за клоунами. Она устала и ей нужен покой, но ей просто не с кем оставить малышню и громкий цирк для нее как санаторий для других. А вот этот мальчик влюблен в помощницу фокусника и приходит уже на третье представление подряд в надежде хотя бы на поцелуй. Он, конечно, мнит, что она тоже влюбится в него, но Линетт уже не маленькая, она знает, что так не бывает.
  В цирке все держатся друг за друга и редко кто уходит в другой мир, даже ради самых красивых глаз и улыбки парня из первого ряда. Линетт тогда хотела уйти, но куда она пойдет, будучи подростком? Променяет красивые костюмы, легкость и аплодисменты на что?
  Но таких парней больше не было. Ни в одном из городов Линетт не видела никого подобного, ни для кого больше не хотела быть самой лучшей и самой красивой. Даже сейчас, когда она всего лишь прогуливается по строящейся ярмарке, при воспоминании о нем улыбка становится чуть грустной.
  Это теплое воспоминание жжется изнутри странной недосказанностью, и Линетт совершенно не понимает, что с этим делать.

  — Бездельничаешь? — в мысли врывается шутливо-грозный голос мадам Тюбо, которая тоже не отказала себе в прогулке. Ей, как и Линетт, нравился вид строящегося цирка и она, как и любая старушка, предпочитала рассказывать об этом всякий раз. — Приятный вид, правда? Каждый раз мы смотрим на рождение и смерть. Что бы там не говорили эти религиозные, но вот она жизнь! И лишь мы, кочевые, видим её, только нам дано узреть, что…
  — Что между смертью и новой жизнью всегда дорога, — закончила Линетт с самой шкодной из своих улыбок.
  Мадам Тюбо было уже очень много лет. Даже шпрехшталмейстер говорил, что точный возраст этой женщины измерению не поддается. А уж для старушки такие как Линетт вечно были шпаной, и акробатка никогда не разочаровывала свою старую подругу, изображая из себя взрослую.
  — Что сегодня нагадаете?
  — А давай посмотрим! — оживилась мадам Тюбо и тут же выудила откуда-то из-за пояса колоду карт Таро, которую всегда носила с собой.
  Гадать на земле среди стройки было чистейшим кощунством, поэтому дамы скрылись в вагончике гадалки, в котором всегда был накрытый красным бархатом стол с небольшим стеклянным шаром и хаотично разложенными камнями.
  Линетт села напротив мадам Тюбо, но почти тут же встала, поскольку та велела поставить чайник и сделать обеим травяной чай к той выпечке, что гадалка успела купить в городе. Ли просить дважды и не нужно, ведь только мадам Тюбо в принципе разрешала ей есть вкуснейшую выпечку самых разных городов, абрикосовые и яблочные пироги, мягкие пряники и бублики — все то, что акробатке не полагалось в виду сохранения легкости и тонкой фигуры.
  — Ну давай посмотрим, чем нас порадует сегодняшний вечер, — тем временем гадалка разложила карты на столе и начала всматриваться в картинки. Это действо завораживало Линетт, она иногда думала даже, что мадам Тюбо не дурит тех, кто пришел к ней в поисках хороших предсказаний, а правда видит что-то в этих странных рисунках.
  — М-м-м, — протянула гадалка, не то втягивая душистый аромат чая, который как раз перед ней поставила Линетт, не то и правда вглядываясь в недалекое будущее, — вечер сегодня будет особенный. Для тебя.
  — Для меня? — переспросила Ли.
  — Для кого ж еще. Мне столько лет, что меня уже даже вторым пришествием не удивишь, а вот ты может быть и ахнула бы, да только не волнуйся, оно точно будет не сегодня.
  — А что же тогда?
  Линетт привыкла, что все представления были одинаковыми и непохожими друг на друга одновременно. Даже когда программа, костюм или партнер менялся, эйфория исчезала спустя какое-то время, превращаясь в рутину. Линетт все еще любила рассматривать зрителей и сбегать в свои выходные в города и смотреть их. Вряд ли кто-то из тех, кто покупал билет на их шоу, мог похвастаться столькими местами, в которых побывал. А Линетт могла рассказать о самых вкусных молочных коктейлях в Далласе, о самой вкусной пиццерии в Пасадене, подсказать местечко, где готовят лучшую грудинку в Техасе.
  — Карты говорят, что ждет тебя прерванная встреча.
  — Это что значит?
  — Не перебивай! — строгость в голосе мадам Тюбо все еще была напускной, но Линетт послушно замолчала. — Значит встречались уже когда-то. Предостерегая твой вопрос, мы тут не на алфавите гадаем, имен не будет. Мы же не первый раз в этом городе, может знаешь кого?
  Линетт знала несколько человек. Люси с молочной фермы неподалеку, Дерека, который когда развозил газеты, чтобы заработать на билет в цирк, близняшек Коди, тогда знавших все последние сплетни и обещавших сводить на танцы. С кем-то из них Ли поддерживала переписку, но городов было много, как и людей, с кем в юности знакомилась, переписки прерывались также легко, как и начинались.
  — Знаю, конечно, — кивнула Линетт.
  — О, ты посмотри, “Любовники” выпали, — щербато улыбнулась мадам Тюбо, бросив исподлобья насмешливый взгляд на Линетт. — Не оставила ли ты тут часом любимого?
  — Да скажете тоже! — тут же отмахнулась акробатка, чуть не пролив чай на кусок лимонного пирога. Спасла незаконное лакомство в последний момент.
  — Так то не я говорю, то карты! А карты про выбор сердца врать не станут!
  Спорить с мадам Тюбо было просто невозможно, особенно если старательно запихивать в рот лимонный пирог, чтобы не ляпнуть лишнего. Чтобы не расстраивать гадалку, Линетт согласилась и почти сама поверила, что и правда оставила в этом городе любимого. Себе дороже думать иначе. Даже нисколько не удивительно, почему из шатра мадам Тюбо все выходят не просто довольные, но максимально уверенные в том, что каждое слово старой женщины непременно сбудется.

  Сама Линетт предсказаниям не доверяла, хотя каждый уголок манежа был пропитан своими приметами, нарушать которые было опасно. Цирковые артисты свято верили, что если прикоснуться к чужому реквизиту, сесть в костюме или перейти дорогу прямо перед выходом на манеж, то жди беды. Казалось бы, отчего не поверить словам гадалки?
  Ли не знала, но не верила.
  Сегодня было не премьерное представление, лишь первое в этом городе, а значит можно было опробовать новый костюм. Еще одна глупая примета гласила, что новые костюмы в премьеру не надевают, и это строго соблюдалось.
  Линетт рассматривала в желтоватом освещении гримерки абсолютно белый костюм, делавший её похожим на изящного лебедя. Следов от съеденного пару дней назад лимонного пирога все еще не наблюдалось. Вызывали вопросы только полупрозрачные невесомые ткани, добавленные в качестве узоров сверху, — это могло быть опасно! — но уж больно они красиво плыли по воздуху во время репетиции. Не мешали и цветы, вплетенные в волосы, создавая образ кого-то легкого и сказочного.
Пожалуй, Линетт нравилось. Ей не доводилось чувствовать себя как-то иначе, кроме как красивой в костюмах, ведь они были нужны в том числе, чтобы услаждать взгляды зрителей, но этот был каким-то особенным. В чем же конкретно его особенность, Ли сказать не могла, просто чувствовала.

  Зрители уже заняли свои места. Линетт привычно охватывает волнение перед выходом к тем, кто пришел посмотреть на нее и других артистов, но плох тот артист, что не волнуется, и особенно плох тот, кем волнение управляет.
  Акробатка прячется обратно в закулисье, где жизнь кипит не меньше, чем в зале. Где даже с началом программы все стихает лишь настолько, чтобы не было слышно там, на манеже. Все эти безусловно уставшие, но вдохновленные предстоящим зрелищем люди, пришли сюда отдохнуть, от души посмеяться, где-то испугаться и поволноваться, а где-то восхититься. Им совершенно не нужно и даже вредно знать, что творится за кулисами и как громко ругается “самый сильный человек Амекрики” с плаката, потому что не может вспомнить, где оставил свою счастливую булавку.
  Артисты должны создавать волшебный мир, не имеющий ничего общего с реальностью тех людей, выдумку, необычную фантазию, отгораживающую зрителей от простого американского городка с их машинами, работами и воскресными газетами. И Линетт вовсе не последняя скрипка в этом ансамбле, возводящем грань между мирами и уводящем за собой в невероятные два часа грез.
  Однако Эванс не успевает прикрыть за собой струящуюся ткань, когда взгляд цепляется за нечто знакомое.
  Глаза. Те самые глаза, взгляд которых Линетт не перепутает ни с одним другим. В них есть что-то особенное, что-то магическое, что заставляет её задержаться, подсматривая в узкую щель между полотнами ткани как в детстве.
Сердце уже вовсю бьется о ребра, напоминая что-то давнее, но не забытое. А она все не может насмотреться на того, кто и вырос, не растеряв своего очарования и необыкновенной ауры.
  Теперь его волосы чуть длиннее, но при улыбке в уголках глаз все так же собираются мимические морщинки, которые тут же бесследно исчезают, когда он становится серьезным. Его руки больше не тонкие, но по-прежнему длинные с изящными и при этом наверняка сильными кистями рук.
  Линетт готова стоять так вечно и наблюдать. Ей даже не важно, что он явно пришел не один на представление, что вот эта стройная блондинка, легко взявшая его под локоть, наверное, его жена. Она тоже красивая. Такой как он и не мог оказаться с другой женщиной, только с самой красивой в городе.
  Червячок детской наивной ревности почти не беспокоит, когда инспектор цирка объявляет Линетт как тогда, кажется, что целую жизнь назад, где она уже тонула в этих глазах.
  Ей снова нужно стать самой красивой, самой умелой и самой волшебной в этом вечере. Линетт уверенно поднимается ввысь, по привычке слегка дергает вниз перекладину, чтобы проверить прочность веревок, и прыгает.
  Легкая, тонкая, воздушная, она парит под самым куполом, срывая вздохи и аплодисменты зрителей. Она изящна и уже даже благодарна, что на ней костюм, который делает её похожим на лебедя, добавляя очков невысокому росту. Линетт уже не подросток и ей ничего не стоит не просто касаться того самого взглядом, но в один из моментов и вовсе протянуть ему руку, чтобы гадать: он узнал её?
  Но все хорошо в меру, а зритель обязательно заметит, если уделять внимание лишь кому-то одному, игнорируя остальных. К тому же красивая блондинка, возможно, куда проницательней остальных и прижимается к нему сильнее, кладя голову на плечо.
Линетт не слышит, что она ему шепчет, да и не уверена, что хотела бы знать. Её душа просто трепещет от этой невероятной встречи, от осознания того, что вот он, снова здесь. Не близняшки Коди или Люси с молочной фермы, он.

  Но акробатке Эванс уже не 14 лет, она не побежит после представления смотреть, куда же ушел тот парень, она не столкнется с ним словно случайно и не зардеется. Вряд ли сейчас тот, что пришел в цирк с дамой, будет ждать её с другой стороны шатра или искать встречи. Цирковое представление не заканчивает вечер, ярмарка все еще готова развлекать жителей городка, а значит он поведет свою даму в тир, чтобы выиграть для нее мягкую игрушку, или в комнату смеха, чтобы слышать её смех, или на колесо обозрения, ведь ночь уже опустилась и город сейчас особенно прекрасен.
  И все же Линетт все тем же белым лебедем выплывает из шатра с той стороны, которую она ему когда-то показывала, все еще надеясь на что-то.

Звуки ярмарки, запахи хот-догов с горчицей и пережаренного попкорна, переливающиеся огни — все это существовало где-то там, далеко. Там Линетт вернулась в собственный вагончик и раздумывала: подождать, когда все утихнет, или пойти и выиграть себе того мишку странного розового цвета? Грехарт, конечно, не отдаст такой приз сотруднику передвижного цирка, но после обязательно накормит вкусными конфетами в качестве компенсации. И та Линетт бы не прижимала сейчас к груди тонкую ладошку в попытках не отпустить случайно на волю бешено бьющееся сердце, а с легкой улыбкой наблюдала бы за посетителями, указывающими куда-то вперед, спешащими на аттракционы, задирающими головы вверх.
  Взгляд этой Линетт тоже был устремлен вверх, но не на огни невероятного колеса обозрения, а на звезды, что едва пробивались сквозь искусственное освещение.
  Десять лет назад они светили также ярко, подмигивали также часто и подгоняли бег юного сердечка прямо как сейчас.
  Он ведь придет? Он её помнит? Он её узнал?
  Ли тряхнула головой, отгоняя навязчивые мысли, но украдкой огляделась по сторонам. Его нигде не было видно. Акробатка хотела бы разозлиться на себя, топнуть ногой и уйти обратно в шатер. Откуда у нее в голове мысль, что он, точно как и она, рванет к тому самому тайному выходу, что оставит ту очень красивую блондинку с кукольными локонами ради нее, приезжей артистки, что сама оставила его десять лет назад? У него наверняка уже совсем другая жизнь, в которой вряд ли найдется больше часа для Линетт. Эйден ведь вырос, возмужал, стал еще прекраснее и умудрился не растерять блеск своих прекрасных темных глаз, в которых Эванс так любила рассматривать отражения звезд.
  Но росли они не рядом, не бегали вместе смотреть кино по выходным, не помогали друг другу с уроками и не клялись о самых важных детских вещах на мизинчиках. Быть может глаза его все также темны и манящи уже для другой…
  Линетт хотела бы разозлиться и еще раз напомнить себе, что прошло десять невероятно долгих лет, но не может. Она продолжает всматриваться в ночь ради одного лица, которое не забыть ей даже за целую вечность. И отвлекается лишь на миг, чтобы так глупо упустить момент Его появления, чтобы повернуться и едва заметно вздрогнуть, не успев спрятать за спину руку, что все еще пытается удержать сердце на его законном месте.
  Он пришел.
  Он помнит.
  Он её узнал.
  Линетт поворачивается к Эйдену полностью и снова чувствует себя во власти этих темных глаз. Только сейчас они сильнее, а она все еще не научилась им сопротивляться и в состоянии только отшучиваться, пряча свои собственные глаза в складках чужой одежды, листве деревьев, звездном небе.
  На секунду кажется, что ей снова 14 лет, а напротив стоит мальчишка с букетом, цветы для которого нарвал где-то по дороге. Он вот-вот протянет ей руку и позовет смотреть...
  — Весь город на ладони…
  Шаг вперед. Еще один. Линетт не останавливается, пока её рука не ложится в широкую мужскую ладонь. Кожа у Эйдена не такая грубая как у цирковых силачей, значит он все— таки стал тем, кого называют офисным работником. Это престижно, Линетт знает, но она и не сомневалась, что у того мальчика с горячим сердцем получится все, чего он захочет.
  — Если ладонь будет твоя, то я пойду куда угодно, — акробатка Эванс отвечает прямо как тогда и не сомневается ни в одном произнесенном слове.
  Она читала подобные фразы в книгах, которые мадам Тюбо хранила под кроватью. Там сильные мужчины воевали за прекрасных женщин, там сердца пылали на каждой странице, и не было меж ними никаких препятствий.
  Линетт хотела также — без препятствий. Но цирковые дети взрослеют рано, и Эванс уже тогда знала, что ей придется уехать и она точно не сможет остаться, что их препятствие сильнее всех тех смелых мужчин и отчаянных женщин.
  Или все-таки нет?
  — Но только не сильно далеко, ты же знаешь, мадам Тюбо будет сильно ругаться, а мистер Бим не станет сдерживать свои плачущие цветы, — смеется Линетт, заметив недоумение на лице Эйдена. Она невероятно счастлива видеть его вновь, держать за руку и теряться взглядом в отросших вьющихся волосах.
  Эванс подходит еще чуть ближе и аккуратно убирает запутавшуюся в локонах травинку, не выпуская ладони Эйдена из собственной, словно он исчезнет в ту же секунду, как она это сделает.
  От него пахнет чем-то свежим. Аромат настолько тонкий и незнакомый, что Линетт никогда в нем не распознает одеколон, что Эйдену выбирала та самая блондинка Эллен, но она чувствует нотки стирального порошка, зацепившийся за воротник запах чей-то сладкой ваты и спрятанный в лацканах едва уловимый шлейф пороха из тира, который он пробегал, пока добирался до их укромного места. Это уже не тот мальчишка, штаны которого были щедро выкрашены травой, но все еще Её Эйден. И этому, конечно, нет никаких доказательств, но акробатка просто чувствует, что изменилось многое и одновременно не изменилось ничего. Костюм не спрячет того же искреннего интереса, той же жажды нового, которые были много лет назад. Как и ее новое платье всего лишь чуть больше, потому что она выросла, но в сущности все та же.
  — Я соскучилась, — выдыхает Линетт.
  Она не знает, что делать дальше. Ей хочется, отчаянно хочется уйти с ним куда угодно, но за его плечом еще видна ярмарка, люди и где-то там есть та самая блондинка, что прижималась к его плечу. Он оставил её ради встречи с ней, но что значит встреча против всей жизни?
  На его руке еще нет кольца.
  Словно пойманная за преступлением, Линетт смущенно отводит глаза. В детстве она была более бесстрашной: смело шла за парнем в грязных штанах на край света, прыгала в озеро и портила ему прическу собственными руками, хоть и непослушные, торчащие во все стороны волосы сложно было назвать прической. Она смеялась открыто, сильно, тянула Эйдена за собой, даже если не знала, куда приведет эта тропинка. Просила зайти в тот страшный дом вместе с ней и делилась вкуснейшей кукурузой, которую готовили фокусники по выходным. А сейчас Эванс слишком взрослая, чтобы потянуть Эйдена за собой, а он слишком красивый, чтобы не смущать её.
  И все же у нее есть один единственный мир, в котором она всегда будет чувствовать себя как рыба в воде, но этот самый мир неизвестен парню с темными глазами. Он когда-то показывал ей город и детство, которое было у него, а сейчас пришло время показать ему ту сказку, на которую он смотрел, затаив дыхание.
  — Идем, — Линетт подмигивает и тянет Эйдена за собой.
  Представление в шатре закончилось и артисты либо вернулись в свои вагончики, либо, как и гости, в очередной раз смеялись в комнате с кривыми зеркалами, пили лимонад и смотрели на очередной город с колеса обозрения. Ярмарка не сильно меняется с годами, но никто из циркачей не уставал от одних и тех же развлечений. Они как никто другой умели находить приятное в повседневной рутине, считать звезды на небе, открывать для себя каждый день с новой стороны.
  Линетт вполне себе осознанно сейчас хочет сломать не только эту традицию, но и правила бродячего цирка. То, что было позволено в детстве, все шалости и глупости, в этот вечер кажутся вопиющими, опасными, абсолютно неправильными, но Эванс уверенно тащит властителя своих снов за собой, пока тот не вспомнил о реальности и не ушел строить свое вполне определенное будущее. Ее тонкая ручка чуть приоткрывает только выглядящую чересчур тяжелой ткань шатра, и Ли кивает в сторону светлого проема, луч теплого света которого даже из окружающих пылинок делает сказочных фей.
  Там внутри не просто другой мир для Эйдена, там сердце и душа Линетт, которые должен по-настоящему увидеть только один человек. И акробатка ни секунды не сомневается, что этим человеком должен стать именно этот уже взрослый мальчишка.
  Она с легкостью пропускает «коридоры» нависших тканей, которые используются как места хранения реквизита, необходимого под рукой,  и уводит того, из-за кого так сильно бьется сердце, в самый центр манежа.
  Места для зрителей теперь вокруг Эйдена, пустые, замершие в ожидании следующего вечера, когда пространство вокруг них снова оживет, наполнится музыкой и приглушенными разговорами. Освещение самого манежа приглушено, и создается впечатление, что это большой зверь спит, отдыхает, пока вокруг продолжает веселье.
— Манеж не самое интересное место цирка, ты же тоже его видишь, когда приходишь посмотреть на представление, — Линетт подмигивает, — просто не таким тихим и умиротворенным. Но мне нравится приходить сюда, когда там, за шатром все кипит, а здесь время словно останавливается. — Чуть помедлив. — Другой мир совсем рядом.
  Акробатка подходит к краю манежа и прикасается к красной ткани бортиков, что служат очень символичным разделением зрителей и артистов. И в этом тоже есть что-то уникальное, волнующее. Они рядом друг с другом, как Эйден и Линетт сейчас, но все же по разные стороны.
  — Но ты же не думаешь, что я хочу показать тебе то, что ты и так видел! Здесь тоже есть город,  — акробатка возвращается к выходу с манежа, и заглядывает обратно в “тканевые” коридоры. Нельзя, чтобы их с Эйденом кто-то увидел. Вовсе не потому, что Линетт и правда накажут за такое своевольство, ведь мало кто из циркачей не приводил сюда обычных зрителей, чтобы впечатлить, но все ради приключения, ради щемящего сердце чувства восторга, чуть перемешанного со страхом.
  Потом он вернется обратно за шатер, отведет от Линетт свои темные манящие глаза и, кто знает, может они больше не увидятся, но этот вечер акробатка похитит, скроет Эйдена ото всех, рискуя навлечь на себя и него гнев его друзей и родных.
  Эванс протягивает руку и кивает в сторону выхода. В коридорах, больше похожих на огромный детский палаточный лагерь тихо. Где-то лежит оставленный реквизит и ждет своего часа, чтобы вернуться в сундуки на хранение, где-то мелькают редкие тени людей, проходящих совсем рядом, но остающихся невидимыми. Линетт идет чуть дальше, немного запутанно, и кажется, что Эйдену ни за что потом не выбраться из этого лабиринта, что, конечно, неправда, но полутьма все-таки вселяет сомнения.
  Их путь заканчивается большим светлым шатром квадратной формы. Тут тоже тихо и никого нет — Ли проверила, — а время словно остановилось. Костюмы, манящие своим блеском, зеркала, подсвеченные лампочками, прикрученными к рамам, парики, перья, клоунские носы. Здесь есть и даже немного больше. Среди блеска плотных, но легких тканей прячутся сотни историй, в воздухе кружатся ароматы пудры, духов и табака, на столиках лежит неубранная косметика (ох, мадам Тюбо будет недовольна), которой еще полчаса назад выбеливали себе лицо клоуны и подводила свои глаза Линетт.
  — Правда похоже на сокровищницу? — спрашивает акробатка, успевая взять немного красной краски на палец и мазнуть ей по носу Эйдена, оказавшись так близко, что снова хочется утонуть в его глазах и попросить кое о чем важном.
  Настолько важном, что духу не хватит. И Линетт может лишь набрать побольше воздуха в грудь, чтобы медленно его выдохнуть, так и не попросив разрешить ей остаться рядом с ним.
  Пожалуйста?
  И вместо этого она спрашивает совсем другое, предлагает самое малое:
  — Ты можешь взять все, что захочешь. Я никому не скажу! Любое сокровище — твое.
  Потом она обязательно покажет ему цирковых животных, расскажет, почему к слонам лучше близко не подходить, а за обезьянками следить внимательнее, если не хочешь лишиться портмоне. Непременно даст погладить кого-нибудь, кто точно не причинит вреда Эйдену и разрешит покормить морских котиков. Но интереснее всего ей все равно сейчас наблюдать за растерянностью Эйдена, попавшего в закулисье сказки.