У Арона дёргается глаз: мелко-мелко, быстро, нервно сжимая и расправляя короткие белёсые ресницы. Он практически не замечает этого, застрявший в собственной злости, только лишь увидев это в отражении зеркала, закрывает веки пальцами, вдавливая глазные яблоки до боли внутрь собственного черепа. Замирает на тяжёлом, сквозь зубы выпущенном выдохе.
Лучше бы я сдох.

Арон повторяет эту фразу словно мантру, она оседает на его подкорках в голове, в каждой клетке мозга, выжигается с какой-то особенной болью изнутри. Крутится зачатками подступающей к горлу мигрени, каким-то затянутым в узел безумием.
Я не хочу этого видеть, я не хочу участвовать в этом фарсе, я не хочу даже думать об этом, я не хочу знать… не хочу делать вид, что…
Ничего не изменится.
Ничто не станет как надо, если Сантагар трусливо сбежит, поджав хвост, спрятавшись, забившись в какой-то занюханный паб на краю Вестероса, пытаясь повышением градуса в крови спасти себя от реальности. Это не поможет. Это будет трусливо, и дело даже не в том, что отец никогда не простит ему этого (похуй на эту лицемерную гниду, продавшую собственную дочь, потерявшую любое уважение своего сына), как-то совершенно ясно Арон понимает, что Сильва останется там одна. Совсем. И даже хвалёная Арианна, святая святых для его сестры, ничем не поможет, лишь спрячет свои змеиные глаза, глядя куда-то в сторону. Арон даже не уверен, будет ли ей стыдно, ведь его сестра для неё такой же расходный материал, как и все остальные, лишь ступенька на пути к власти, которую можно перепрыгнуть. Он предупреждал, он просил, он даже угрожал, а толку?
Только в зассанных романтичных фильмах браки заключаются на небесах, здесь же, на этом маленьком клочке земли, словно оторванном от реалий современного мира, всё решают громкая  фамилия и наличие денег. И, даже не имея возможности как-то защитить Сильву, Арон должен прийти, как бы не противился этому, потому что это единственное, что он может сделать, потому что его сестре страшно, и он не может оставить её одну и в этот раз тоже, он и без того слишком виноват перед ней.

Сантагару хочется завыть от собственной беспомощности, заорать громко, натужно и одновременно совершенно жалко. Он буквально отдал бы всё, чтобы вернуться в тот день, в ту самую грязную подворотню, где, напившись, неприкрыто угрожал Арианне Мартелл, золотой девочке, принцесске Дорна, почувствовавшей свою безнаказанность, чтобы единственным верным движением свернуть ей шею, чтобы раздавить её, как размазывают ботинком мерзкую гадюку, заползшую в дом. Это стоило бы ему малейших усилий и, скорее всего, ещё и жизни, но зато, без своей подруги под боком, вряд ли бы Сильва полезла бы в этот огонь в одиночку. Арон повторяет «лучше бы я сдох», но тут его смерть была бы не напрасной.
Ему не пришлось бы смотреть на этот парад лживого, неуместного лицемерия, скрывающего чужую жажду амбиций и тщеславие, усыпавшее высокие фамилии. Арону повезло, что он бастард, и мог бы быть далёк от всего этого, но ещё всё ещё нужно играть по этим правилам.
Сантагар накручивает галстук толстым узлом, вжимает в шею удавкой под кадык с какой-то нечеловеческой злостью. Перед глазами вместо собственного отражения — лицо Дорана: уставшее, но спокойное, будто бы совершенно безразличное ко всему мирскому, что происходит, когда Арон врывается к нему в приёмную в Водных Садах, без стука и приглашения, чуть не подравшись с охраной, в противоположность седому Мартеллу разъярённый, испуганный, яростный, только что узнавший ту самую новость о том, что Сильву выдают замуж за старика. Сантагар помнит, как давит в себе желание заорать или броситься в ноги, под колёса инвалидной коляски, умоляя за сестру.
«Я сделаю что угодно. Я заберу её отсюда, и никто её больше никогда не увидит, она больше не будет доставлять проблем ни Мартеллам, ни Вестеросу, ни... Вам…»
Доран смотрит на бастарда своего друга, словно на глупого щенка, и Арону под этим взглядом кажется, что сквозь холодную броню безразличия Сантагара вот-вот проймёт так сильно, что он сейчас разревётся впервые со школьных лет, шепча пересохшими губами единственное «пожалуйста», застрявшее в горле. Он готов на что угодно, чтобы прервать это неизбежное, но глава рода Мартелл обрывает его единственной фразой. И эти слова звучат как: «У всего есть своя цена, и каждый должен заплатить за свою ошибку. Ты ничего не изменишь, Арон, так что не делай глупостей».
Сантагар помнит, что его руки трясутся так сильно, что он сцепляет кисти в замок. Он всё бежит-бежит-бежит от всей этой ситуации, словно если закрыть глаза и уши, напиться до забытья, если вырубить телефон, раздолбав разрывающийся звонками экран об асфальт с размаху, то что-то изменится. Арон знает, что Сильва нуждается в его поддержке, но, если он не может и самого себя убедить в том, что всё в порядке, что же он скажет ей? Соврёт, как и все остальные, сделает вид, что так и нужно было? У него нет сил, нет смелости, нет шуток по этому поводу. Он боится услышать, как Сильва плачет в трубку, потому что не сможет жить с этим воспоминанием дальше, потому что он ничего не может сделать и сказать, чтобы успокоить её.
Ничего не изменится.
Он всё ёрничал, когда узнал про домашний арест, саркастично заявляя, что сестре и Арианне не помешает посидеть под окнами с вышивкой и подумать над своим поведением, революционерам хреновым, но всё это уже давно вышло из-под контроля, благодаря отцу и Мартеллам. Это не просто ограничение, это сраное средневековье, вдруг проникшее в их двадцать первый век откуда ни возьмись. Это наказание, которое придумали для запугивания всех, и почему-то поместили в него не зачинщицу всего этого дерьма, пресвятую любимицу Арианну, а Силь.

Вечером перед днём икс Арон набирает Сильву, долго слушает протяжные гудки, и в какой-то момент режим радиомолчания прерывается неожиданно весёлым голосом Силь на автоответчике:
«Привет, это Сильва, я не могу ответить, потому что делаю что-то невероятно интересное, желаю вам солнечного настроения, я обязательно перезвоню!».
— Силь, я… — Сантагар опускает голову после гудка, и в голове у него лишь «давай уедем прямо сейчас». Арон прижимается лбом к стене, жалобно скулит в трубку,— просто хотел тебя услышать снова...
Никто ему конечно же не перезванивает.

Он почти не спит и прикладывается к бутылке уже с утра, понимая, что просто не выдержит этот день, если будет в каком-то состоянии, кроме пьяного. Ему плевать, что придётся вести машину под градусом, пусть его заберут в участок до того, как он войдёт в тот торжественный зал, полный лицемерия, так будет даже лучше. Он думает о том, что отдал бы всё, чтобы этого дня не существовало, или его самого не существовало в этом дне. Но ничего не изменится от его бессмысленных желаний, Арону нужно застегнуть пиджак и ехать на грёбанное торжество, ему придётся сделать это ради сестры, потому что ничего другого ему не остаётся.
В автомобиле, вцепившись белыми пальцами в кожаную оплётку руля, он бросает букет на сиденье рядом, и у одной из нежных маргариток от резкого движения и встречи с обшарпанным сиденьем отрывается головка, оставляя под перемотанной лентами бумагой чётное количество соцветий. Сантагар криво невесело ухмыляется, глядя на это, зажимая зубами сигарету: ну прямо похороны. Впрочем, они и есть. Он зачем-то вчера весь вечер шарился по городу, объезжая магазин за магазином в поисках маргариток, прекрасно зная, что это не те цветы, что дарят на свадьбы, он просто хотел отвлечься хотя бы этим. Потому что Сильва любит маргаритки, но она не увидит их, любезно отобранные помощниками организатора, брошенные на стол у входа, чтобы не портить их простецким видом общую прилизанную картину торжества. Арон, как эти маргаритки, тут, на этом празднестве роскоши и лицемерия лишний, и все об этом знают, а он даже не пытается сделать вид, что ему нравится здесь находиться. Кажется, единственный, кому не предписано играть роль, потому что Арон — бастард, и ему срать на этот праздник жизни.
Сантагар выдаёт своё безразличие мутным взглядом, тускло скользящим по украшенному залу, и светлые цветы на арке, словно на могильном камне — холодные, безликие. Арон не может сдержать презрительного смешка, когда проходит мимо Арианны, устроившейся в первом ряду, когда встречается с её чёрными глазами — прямо и беззастенчиво.
Я ненавижу тебя — шепчет его помутнённый алкоголем рассудок, но Сантагару хватает ещё самоконтроля, чтобы не крикнуть это вслух через несколько рядов.
Арианне не жаль, на её лице на церемонии, что вот-вот начнётся, не дрогнет ни один мускул. Арону тошно от этого в миллионы раз сильнее, потому что это ради неё Силь буквально пожертвовала собой, ступив туда, где ей не место. И в тот самый день, в тот странный, потерянный во времени момент, когда он сказал сестре пропитанное надеждой «поехали со мной», она сказала «я не могу», потому что хотела участвовать в этом перевороте, потому что считала, что это правильнее и важнее, чем сбежать от всего и всех. Сильва могла сказать «да», но променяла его на этот город, на подставную принцессу, и всё, чем отплатили ей за эту верность — горсть пепла, которым она посыпет голову.
Арон не знает, что ему чувствовать, поэтому выбирает ненависть, потому что ничего в нём более не осталось. Сильнее ненависти только боль от этой безысходной картины, что будет разворачиваться сейчас прямо у него на глазах, и угнетающая беспомощность.
Он измеряет старика в дорогом смокинге, что ждёт свою невесту у алтаря, безжизненным тупым взглядом. Элдон Эстермонт стар, но всё ещё горделив, и пареньки, окружающие его — скорее всего сыновья или племянники… внуки? Арон думает о том, что если бы Сильву отдали за кого-то из них, было бы лучше, ей было бы проще, может быть, она полюбила бы кого-то моложе… а то, что происходит — просто глупость, потому что этот неравный брак старика с молодой девушкой — словно насмешка над всей семьёй Сантагар, над тщеславием отца, жаждущего породниться с высокой фамилией каким угодно способом, вылизать пятки Мартеллов своей покорностью дочиста.
Как же паршиво. У Арона печёт в горле, он кашляет, словно задыхается, пока суетливый помощник организатора свадьбы толкает его на нужное место.
— Место для брата здесь, неподалёку от отца. Почётное. Сильва будет рада Вас видеть.
Арон кисло кривит лицо. Это вряд ли.
— Давай без этой херни. Куда мне встать?
Сантагар всё-таки занимает своё место, дёргает галстук, чуть распуская его, чтобы не душил. Судя по торжественной музыке и притихшим гостям, всё вот-вот начнётся, остались считанные секунды.
Арон боится того, что сейчас произойдёт. Того, что священник своими словами создаст что-то непоправимое. Это не свадьба, это официальная продажа при свидетелях, отец заявляет всем: я становлюсь более успешным, более покорным, и моя дочь — залог этого. Я отдаю её как товар, как залог, как вещь в коллекцию старика, чтобы укрепить своё имя, потому что я могу. Сантагар обводит зал взглядом и понимает, что, несмотря на приторные улыбки и фальшивые слёзы радости, каждый в этом зале осознаёт это, но все делают вид, что так и нужно.
У него словно кружится голова.
Когда под живую музыку скрипки двери распахиваются, и в последних рядах охают, успев оценить платье невесты, Арон долго не поднимает глаза. В нём теплится какая-то по-глупому суеверная надежда, что, если он не увидит, что отец ведёт за руку по красному ковролину Сильву, то там, под воздушными полотнами фаты окажется кто угодно, кроме неё. Он боится увидеть, что Силь плачет, ему кажется, что это уничтожит его окончательно, не оставит от него ничего.
Когда он смотрит на неё наконец, Сильвы в воздушных кружевах и шёлке шикарного платья всё-таки нет. Лучшие визажисты стёрли с девушки всё, что делало её Сильвой, настоящей и живой, покрыв ровным слоем тонального крема лицо, плечи, шею, даже руки, скрывая веснушки, рассыпанные по коже, сделав её старше и, одновременно, более безликой, подчеркнув глаза и, в то же время, стерев с лица по-доброму озорной взгляд. Нарисовав острые скулы, убрав волосы в высокую аккуратную причёску, они уничтожили всё, но это не вина стилистов. Арон не видит Сильву, он видит кого-то чужого, словно по красной дорожке отец ведёт труп, держа его за холодную руку, прекрасный, но мёртвый.
Мне жаль...
В чужом взгляде нет слёз, но Арону не нужно их видеть, чтобы понимать, скольких сил сестре стоит сдерживаться. Отец, что провёл её за руку до эшафота, не поможет, и Сильва не смотрит на него жалобно. Она смотрит на брата, и он не знает, что сделать, чтобы хоть как-то приободрить её.

— Буду писать тебе каждый день, пока ты на службе. Даже два раза в день, а?
Как тебе такое? Вот уже первое письмо есть, только откроешь в экспрессе, ладно?
И вот ещё что, смотри!
У меня были стикеры, и я немного украсила твой рюкзак, как тебе?
— ужасающе…
— Я знала, что тебе понравится!

Стандартная болтовня священника отдаётся эхом под высоким потолком, Арон не слушает. Нужно было забрать Сильву до этого, как всё это произойдёт. Почему он был настолько слепым? Неужели ему не хватило бы сил настоять на своём? Короткие ногти впиваются в ладонь сжатой в кулак кисти до боли, он почти готов заорать, чтобы не слышать лживых фраз.
Он знал, что когда-то ему придётся это пережить, что Силь выйдет замуж, и ему нужно будет стоять в первых рядах и делать вид, что его это никак не задевает, что он будет гореть от ревности и ненависти в равной степени, он был почти готов к этому. Но этот избранник из его представлений, был приличным парнем, может быть чуть старше Сильвы, с которым, в конечном итоге, она будет искренне счастлива, а не самодовольным стариком, которого его сестра даже не выбирала.
Лорда Эстермонта Арон ненавидит сильнее, чем кого-либо. Его и отца. И Мартеллов. И каждого лицемерного ублюдка в этом зале, что делает вид, что всё в порядке.
Мне жаль, Крапинка…
В каждом слове свадебных клятв ложь от начала и до конца. Она пропитывает платки пожилых дам, приглашённых со стороны «жениха», она висит в воздухе фальшивой дымкой. Сантагар чувствует напряжение в чужих голых лопатках, покрытых полупрозрачной фатой, практически не различая лица Сильвы так далеко.
Арон готов крикнуть «нет» за неё, когда ответ на формальный вопрос повисает над головами, затягиваясь почти неловкой паузой.  Сильва раньше сказала бы «нет», гордо качнув головой, но сейчас, под давлением отца и глядящих на неё Мартеллов, придавленная чувством вины, она говорит «да», словно шагая вперёд со скалы с тяжёлым камнем на шее.

— Почему ты каждый раз это делаешь? Почему ты доводишь меня до слёз? Почему ты снова и снова так поступаешь? Тебе нравится это?
— Нет.
— Я что-то делаю не так?
— Нет…
— Тогда скажи, почему мы не можем быть просто нормальной семьей, Арон? Что изменилось?
— не знаю…
— Что не так? Почему всё не может быть как раньше?
— Я НЕ ЗНАЮ!

Арон не может смотреть на этот поцелуй, ещё немного, и он сгорит от своей ненависти к этому старику и к самой ситуации, дотлеет до углей. Сильве придётся жить с ним, Сильве придётся спать с ним, называть лорда Эстермонта своим мужем, и каждую секунду врать ему, себе и всем, что всё в порядке, что этот расклад — действительно тот, которого она заслуживает. Но это не правда, ведь Силь заслуживает хотя бы права выбора, она же наследница лорда, а в конечном счёте, у её брата-бастарда прав больше, чем у неё.
Внутри зала слышатся вялые хлопки, кажется, от этого поцелуя не по себе даже самым едким прилипалам. Единственное, чего хочется сейчас Сантагару — увести Сильву отсюда, сказав, что это был розыгрыш, и, на самом деле, всё это — глупая шутка, она не будет жить так, она не будет принадлежать этому человеку, и сама выберет свой путь.
Силь пахнет незнакомыми духами, слишком тяжёлыми, въедливыми, наверняка подаренными её женихом, как пахнет от старых женщин, когда она приближается к Арону, когда цепляется, обивая его руками. Она не угадала, ему совсем не хочется ядовито шутить, он же не чудовище, он понимает, что ей тяжело. Он гладит её по шее, по прижавшейся к плечу голове, пока фотографы слепят вспышками, сжимает чужие плечи так сильно, словно хочет забрать Сильву с собой. Он и хочет, просто не может. Арон знает, что этот раз последний, что это их прощание, так как дальше всё слишком сильно изменится.
— И шуточки все я твои наизусть знаю, Арон…
— Прямо все? Даже те, которые пошлые? — Сантагар поджимает губы, коротко, совсем невесело хмыкает. У него сегодня нет шуток в арсенале, только неприкрытая злоба для всех остальных, кроме неё.
— Прости, что не слушалась,
— Силь, — Арон прижимается губами к чужому виску, глухо, сбивчиво, — мне жаль… я…
Ему жаль, что он не справился, и его разговор с Дораном не помог. Сильва не должна узнать об этом никогда, иначе ей будет ещё больнее, что Арон унижался без толку, что Мартеллам насрать на свою воспитанницу.
Они могли уехать раньше. Они ДОЛЖНЫ БЫЛИ уехать раньше. Улететь первым рейсом куда угодно тем же утром после её двадцать пятого дня рождения.
Сантагар не может выдавить из себя «всё будет хорошо», потому что нет, не будет, и он не станет лгать. Чужие руки цепляются за него так сильно на прощание, и Арон гладит Сильву совершенно неумело, негнущимися пальцами. Сильва больше не его, теперь она принадлежит старику, пока смерть не разлучит их.
Пока смерть не…
— Ты только держи себя в руках, ладно?
Нежная, чуть грустная улыбка для него, в ней прежняя Силь, его Силь.
Арон криво усмехается в ответ и ничего не обещает, сжимает ладонь Сильвы в ответном «прощай», ощущая холодный металл кольца на чужом тоненьком пальце. Ему нужно было просто взять трубку, и у них был бы ещё один шанс поговорить, но сейчас уже слишком поздно.
Суетливый организатор всё ещё помогает не умеющим читать гостям с рассадкой, когда Арон уже находит бутылку. От шампанского его тошнит, благо здесь на столе стоит хороший качественный виски. Видимо рассадкой занимался отец, потому что своего бастарда он вытурил на задворки, и даже не рядом с придворными Мартеллов, а где-то совсем за последними столиками в предпоследнем ряду. Сантагар хочет напиться в этом обществе незнакомцев как можно скорее, ни теряя ни минуты, потому что как же иначе он станет счастлив на «молодых»? Частично молодых?
Арон, не дожидаясь тостов, судорожно выдыхает в наполовину полный, запотевший бокал. Ему насрать на осуждающие взгляды со стороны соседей по столику. Он не сводит глаз с Сильвы, явно чувствующей себя неуютно. Они не пересекаются глазами, потому что в толпе людей она его даже не видит. Сантагар пьёт не в унисон тостам, восхваляющим новую семью, а за то, чтобы старый жених умер сегодня, переев и перепив, окочурился под конец вечера от разрыва сердца. Может быть, кто-то хотел бы отравить лорда Эстермонта? Сейчас самое время.
Арон знает, что уже может уйти, выйти покурить на балкон и больше не вернуться, никто никогда не спохватится, но это призрачный шанс хотя бы ещё немного увидеть Сильву, и Сантагар остаётся, продолжая заливать в себя алкоголь с праздничного стола до тех пор, пока ему не полегчает, но этого всё не случается, и камень на плечах словно становится лишь больше.
Мартеллы поздравляют сдержанно, сухо, словно это не они всему виной. Арианна обходится парой ничего не значащих фраз прежде, чем поднять бокал в сторону столика жениха с невестой, Доран, напротив, говорит пышную речь, замотанную в слова «послушание» и «скромность», словно розы в шипы, и все определённо знаю, что именно он имеет в виду. Оберин мягко целует Сильву в щёку и обещает оказать любое содействие новой семье, если будет нужно. Отец доволен этой сделкой, но ему стыдно смотреть на Силь. Арон пьяно усмехается, наматывая край скатерти на пальцы. Про него забыли… выкинули бастарда-Сантагарв из списка дорогих гостей слишком быстро. Арон знает, почему. Потому что он посмел сказать отцу правду, нагрубить ему, поругаться с ним с треском снова, в этот раз сильнее, чем обычно.
Саймон Сантагар не любит правду, но но его сыну, пусть и незаконнорожденному, всё ещё есть, что высказать ему, Мартеллам, всем.
Когда Арон, чуть шатаясь, выбирается из-за стола, торжественную речь как раз завершает Тиена, как одна из подружек невесты. Перехватить у неё слово не сложно, змейка даже не сопротивляется, когда рыжий бастард забирает из её холодных пальцев микрофон, похлопав по плечу предлагает блондинке присесть, откашливается, натягивая на лицо мерзкую улыбку.
— Спасибо что пригласили… и дали слово брату, конечно же, — собственный голос в колонках звучит как-то непривычно, заторможенно, пьяно, — отличная вечеринка, правда? Заме-чатель-ная свадьба!
Гости притихают, слыша яд в чужих словах. Что-то идёт не по плану, и присутствующие начинают перешёптываться. Арон удерживает на весу свой бокал, оглядывается, ища глазами отца. Саймон Сантагар сидит со странной миной, и кожа на его лица сейчас в цвет белоснежной скатерти на столе перед ним. Арон ухмыляется. О, нет, они даже не начали, к чему траурное выражение лица?
— Кого же поздравить первым? — Арон гримасничает, делая вид, что ищет в толпе виновников торжества, избегая взгляда на Сильву, ведь сейчас у него разговор не с ней. Арона уже несёт куда-то, и он теряет границы того, что хорошо и плохо.
— О, отец! Или как к тебе лучше обратиться? Саймон? Поздравляю, сегодня важный день, в первую очередь, конечно же, для тебя… ведь ты совершил самую выгодную сделку в свой жизни! Выдать дочь за именитого старика… такое, блять, не каждый день случается, — Арон прижимает микрофон к губам почти вплотную, и звук становится глухим, — надеюсь, ты доволен. Как удачно вылизать очко Мартеллам и поднять бабла свадьбой, а? Здорово, правда? ДВОЙНАЯ ВЫГОДА! Выпьем за отца семейства! Ну же, поднимите бокалы выше! За лучшую сделку этого года!
В зале провисает какая-то надуманная неестественная тишина, пока Арон насмешливо делает глоток из собственного бокала, единственный из всех.
— Хорошо, не хотите пить за моего отца, что насчёт принца Дорана? Неужели кто-то из сидящих здесь не уважает Дорана Мартелла? — Сантагар поворачивается к принцу, зная, что ходит по очень тонкому льду, он буквально ощущает, как хрупкая паутинка трещин расползается под его ногами, — блюститель законов и верности, мастер великолепных речей. Доран, неужели Вы не могли придумать какое-то другое наказание, кроме того, чтобы выдавать мою сестру за дряхлого старика, годящегося ей в прадеды? У каждого поступка есть своя цена? Так какую же цену заплатила Арианна? Какую, Доран?
Принц чуть щурится, но не выдаёт ни одной эмоции лицом, зато Арианна оскорблённо вскакивает с места, Арон этого и добивался. Он яростно, с готовностью шагает в её сторону, словно они сейчас вцепятся друг другу в глотки.
— Что, ссука, допрыгалась? Я говорил тебе: не впутывай мою сестру, Я ПРЕДУПРЕЖДАЛ ТЕБЯ! Так кого же Сильве нужно опасаться, тебя или меня? Парад лицемерия, блять, да неужели вы не видите, что за дерьмо тут творится? Грёбанные средневековые порядки… я даже рад, что я бастард, не надо в вашем дерьме купаться, не надо лизать жопы, а потом по отцовскому веленью оказаться в постели со стариком. Стоило это того, Силь? — Сантагар поднимает глаза на сестру, — они… все они того стоили? Твоей… свободы? Чего же вы все не веселитесь?
Кто-то хватает его за руку, дёргает, выбивая бокал, и тот со звоном бьётся, расплёскивая остатки по ковролину в то время, когда Арона уже крутит по запястьям, укладывая их за спину, подоспевшая охрана.

— Пожалуйста! — горячо шепчет Сильва, едва сдерживая слезы, сжимая тонкие пальцы на руке теперь уже мужа, оставляя на его немолодой коже легкие вмятины от обручального кольца. — Пожалуйста!
  Лорд Эстермонт смотрит на Сильву слегка прищурившись, дожидается, когда Арона скрутят без лишних нежностей и выведут из банкетного зала, и лишь потом накрывает ладонь Сильвы своей. В его взгляде видно снисхождение к молодой жене и неприкрытое превосходство. Без слов он указывает Сильве её место, новую роль и силу власти над ней. Она может быть хоть трижды наследницей Сантагаров, но проданная она стоит едва ли больше собственного братца-бастарда. Теперь лишь он, лорд Эстермонт, определяет ценность Сильвы и никак иначе.
  Крапинка не сдается, не отводит взгляд, держит крик отчаяния в себе. Их молчаливое противостояние кончается немой мольбой, что сильнее любого слова, и Элдон Эстермонт, расслабленно откинувшись на спинку украшенного к банкету стула, отпускает руку Сильвы с улыбкой. Он смотрит на кольца браслетов, оплетающих драгоценным металлом тонкие запястья, на блеснувшее в свете многочисленных ламп обручальное кольцо, и видит в них цепи, длину которых может регулировать. Лорд Эстермонт стар, но в его взгляде, обращенном к поспешно удаляющейся спине Сильвы, нет глупой наивности и веры в любовь. Не в этом возрасте. В его взгляде лишь удовлетворение от удачной сделки, состоящей не только в красоте новой жены, какого-никакого статуса, но и непокорности. Сломить Сильву будет все же не сложно, но крайне интересно. И именно этот интерес и обещанное предвкушение застыли в улыбке лорда, которая для остальных лишь означает потворство юности и глупости жены.
  Сильва же из зала практически выбегает, не удостоив отца даже смазанным взглядом, пропустив мимо подруг в красивых платьях, всех, чьи имена она даже не знает. За дверьми шикарного зала, где музыка приглушенная, словно отдаленная, Арон брошен на пол грубыми охранниками.
  — Господи, Арон! — Сильва опускается перед братом на колени и критично осматривает лицо. Вряд ли охрана, отпустившая взбунтовавшегося Сантагара, успела за то короткое время, пока Сильва бежала сюда, что-то с ним сделать, но теперь верилось даже в самое худшее. — С тобой все в порядке?
  Он пьян, он, конечно же, пьян, но Крапинку это не останавливает и она горячо обнимает единственного, кому не наплевать на нее в этом зале, полном людей со счастливыми улыбками. Ей очень хочется разреветься прямо в его наверняка дорогущий, взятый напрокат смокинг, но она просто прижимается и вдыхает аромат чужого стирального порошка и алкоголя. Ей больше нельзя плакать как в детстве — навзрыд — из-за разбитой коленки на заднем дворе, больше не приклеить кучу стикеров на одежду брата, больше не спрятаться в их домике из одеял и подушек. Она уже несколько минут как Сильва Эстермонт и теперь даже сторис из клубов больше никто не увидит.
  Она бы оплакала похороны Крапинки, но разве леди Эстермонт не должно быть все равно на какую-то рыжую девчонку и её мечты?
  — Даже не думай садиться за руль, заклинаю всеми богами! — строго отчитывает Сильва Арона, отчаянно цепляясь за ускользающую реальность, где она все еще просто Сантагар, а он все еще её непутевый братец.
  Всё изменилось и изменилось бесповоротно. Такое не спрячешь за хрупким фасадом наивности и веры, такое не спишешь на “да ладно, до свадьбы заживет!”.

  Прошедший месяц для Сильвы едва ли можно назвать медовым. Она ожидала, что как только закроются банкетные двери за последним гостем, как только она окажется в спальне, сдерживая стон отчаяния, лорд Эстермонт изменится, и яд его улыбки, блеск превосходства в его глазах проявят себя в полной мере, сбросив ненужные за закрытыми дверями маски. Элдон же доказал, что свой титул и репутацию он получил вовсе не за благородную старость, а за ещё и острый и живой ум.
  Лорд вполне логично не ждал, что молодая жена будет рядом светиться счастьем, он прекрасно знал, за что он её купил. Однако старику не составило особого труда сразу показать Сильве, что иной судьбы и прекрасного спасения ждать не стоит, что на публике нужна взрослая улыбка замужней женщины, что даже её тело больше не её.
  Одному богу известно, что помогает Силь не сойти с ума в чужом особняке. Его стены, даже окрашенные в светлые тона, давят. Из всех комнат, что были доступны, ни одна не произвела впечатление, ни одна не понравилась, ни одна не была наполнена теплом.
  Первые дни Сильву навещал отец, но вскоре и он оставил попытки достучаться до родной дочери, которая вела себя рядом с ним исключительно примерно, исключительно так, как должна это делать леди Эстермонт. Но оставшись наедине с новыми родственниками, Силь быстро поняла, что оттолкнула отца зря. Да, его сложно было простить, но у нее было не так уж много ниточек, соединяющих её с теплым и уютным прошлым, в которое не вернуться.
  Через неделю Сильва отрезает волосы, чтобы выглядеть чуть старше, иначе она теряется среди детей собственного мужа. Одежда тоже уже не такая легкомысленная, скорее достойная первой леди, абсолютно не её. Силь улыбается сдержанно, всегда вежлива. Никаких сторис в телефоне, а пароль от профиля в инстаграме заменен на какой-то программно-рандомный и забыт.
  Это все-таки были похороны Крапинки.
  Проблемы того, что Сильве придется рано или поздно (лорд Эстермонт в ту ночь великодушно решил, что его молодая жена устала от свадьбы, а доказательств невинности никто не требует — не средневековье же!) делить постель с мужем, равномерно смешиваются с истинным отношением давно взрослых детей к новой мачехе. Им плевать, что Сильва и сама не жаждала этого брака, им все равно, насколько выгодной оказалась сделка для их отца, в их глазах та, в чьих волосах раньше пряталось солнце, лишь очередная охотница за наследством, ожидающая его смерти. И становится очень сложно не признать, что она бы и правда желала этой смерти, даже отреклась бы от наследства и титулов, лишь бы получить свободу. Деньги не имеют истинной ценности, когда на них ты можешь лишь менять окрас собственных цепей.
  И это сильное желание обрести свободу пугает и жжет Силь изнутри, которая никогда и никого не хотела бы обидеть. Пугает и заставляет проводить бессонные ночи в ужасе перед собственными мыслями. Неужели это она? Неужели она превратилось в это?

  В этом бесконечном водовороте лицемерия — внутреннего и внешнего — по плечам когда-то любимой солнцем девочки пробегает маленький лучик. Сильва может и наивная, но не полная идиотка, она прекрасно знает, что звонки с незнакомых номеров из телефонных будок — это Арон. Она лишь каждый раз спрашивает, кто это, надеясь услышать привычную тишину. Это лучше, чем ничего. Это означает, что он как минимум в состоянии дойти до этой чертовой будки и позвонить.
  Это лучше, чем неизвестность.
  Смириться — это всё, что остается Сильве. Она слишком малодушна, чтобы сделать что-то с собой, чтобы принять самостоятельное решение именно таким образом оставить эту жизнь. В конце концов, есть другие, тем кому повезло гораздо меньше, те, для кого воля принца Дорана Мартелла не была столь милосердной и не подарила обеспеченность и уважение взамен предательства. И есть сад в поместье — единственное место, где Сильва улыбается искренне, почти как раньше, где она прячется от новой жизни и не чувствует себя леди Эстермонт, где она снова самую малость Сантагар.

  Ещё через пару дней Сильва всё же приезжает на выходные в родной дом, который кажется ей бесконечно далеким. Она находит в себе силы простить отца. Он болезненно привязан к Мартеллам, сейчас, когда флёр наивности сорван, Силь это видит. Это не просто старая дружба, взращенная пройденными испытаниями, это нечто глубоко проросшее, что отрывать только с мясом.
Силь как-то слишком по-взрослому выдыхает, переступая порог их маленького уютного дома. Сейчас она очень похожа на мать, с её взглядом, который, кажется, видит сквозь кожу. Ставит перед отцом горячий чай, запекает те самые булочки и отправляет Арону сообщение, что его они очень ждут. Все это пахнет книжной пылью, пригрето редким Лондонским солнцем, но уже не такое близкое, не такое родное. Теперь на кухне за столом с цветастой скатертью сидят не отец и дочь, а два взрослых человека, у которых на двоих общее прошлое. И они просто пытаются его сохранить, заклеивая трещины улыбками.
  И так она делает каждые выходные. Сбегает от своего мужа, чье выражение лица четко дает понять, что это всего лишь очередной свадебный подарок. Но не в этот раз. Лорд Эстермонт неожиданно покидает поместье по срочным делам, настойчиво прося жену остаться, ведь его дом не выносит пустоты. Силь остается только кивнуть и подставить щеку для супружеского поцелуя.

  Выходные в одиночестве, — что ж, звучит не так уж и плохо. Без присутствия отца, взрослые дети лорда Элдона тоже не жаждут проводить время в особняке, что только радует. Быть может ей удастся полюбить эти стены, подружиться с огромным поместьем, в котором ей жить точно не пару месяцев и даже не год, — врачи и сам лорд довольно однозначны в мнении, что мужу Сильвы жить ещё долго.
  Ее взгляд касается каждой картины в тяжёлой рамке, которыми богато украшен главный холл, но эти изображения не откликаются в когда-то лёгкой душе Крапинки. Они красивы, но в них нет души, не поймано живых эмоций, все они здесь лишь для того, чтобы показывать величие, которого на стенах все же больше, чем по факту. Звонок с ворот, разрешавший тишину выходных, застаёт Силь на кухне.
  — Я сама, — молодая хозяйка останавливает немногочисленную прислугу, не отправленную на выходные. Ей даже любопытно, кто это может быть. Отец? Он бы предупредил. Дети мужа? Тем без его присутствия в особняке здесь делать нечего.
  На экране в холле Сильва видит до боли знакомую фигуру. Щетину Арона, его глаза, привычно подернутые дымкой алкоголя, голос вызывают в душе бурю эмоций, с которой справиться сразу не получается.
  Арон не навестил Силь ни разу, да и последняя догадывалась, по чьей рекомендации входа в это поместье брату не было. Она не знала, как он живет и чем, лишь слышала, что взял отпуск за свой счет, но внутреннее чутье, не обманывающее её прежде, упрямо твердило, что не отдыхать он поехал и не с лазурных берегов тяжело дышит в трубку в редкие звонки. Она боялась самого страшного. И даже сейчас, когда негнущимися от волнения пальцами нажимала мелкую кнопку “Open”, продолжала дрожать от страха.
  Он попросил не Сильву, именно лорда Эстермонта. Не сестру, которую не видел месяц, а того, кто вышвырнул его со свадебного пира и запретил приближаться. Даже горькое чувство радости от предстоящей встречи не могло перебить страх, рожденный пониманием истинных мотивов визита брата.
  Она встречает его сразу за дверью, робко улыбаясь и стиснув руки перед собой в замок.
  Так ведь и раньше было. Он не отвечал на звонки, не появлялся дома месяцами, его можно было выцепить только при условии, что твоя жизнь в опасности. И вот сейчас они не виделись месяц, но все иначе.
  — Где твой муж? — слышит она вместо приветствия или грубой шутки и горько выдыхает. Тревога внутри не унимается ни на секунду, но Сильва уже другая, она умеет скрывать чувства за ничего не объясняющей вежливой улыбкой, тенью её собственной грусти.
  Она делает шаг вперёд.
  — Пожалуйста, выйди в сад, — и эти слова Силь игнорирует, делая ещё один шаг вперед и все также улыбаясь.
  В её глазах стоят слезы. За всей этой напускной вежливостью она очень, просто невероятно рада видеть брата. Она бы разогналась и обняла его, как лет десять назад, но сейчас он не Арон Сантагар, уходящий в армию, сейчас он раненый зверь, и он опасен прежде всего для себя.
  Крик в пустоту дома, и Сильва не выдерживает, сцепляя руки вокруг него, упираясь веснушчатым носом в пропахшую табаком и сигаретным дымом одежду. Сжимает его так сильно, словно Арона отделяет шаг от обырва.
  Под мятой и изрядно истершейся одеждой она безошибочно угадывает очертания пистолета, но не позволяет себе испугаться, только не сейчас.
  Догадаться, что хочет сделать её брать, не трудно. Долгие годы Сильва стояла с протянутой рукой рядом с тьмой, что окружала Арона, смотрела в нее и видела того, кому просто нужно тепло, писала записочки на якобы священных деревьях в буддийских храмах все о нем, не о себе. Верила, что сможет разогнать эти серые тучи.
  — Не надо, — голосом, полным слез и самой простой просьбы, шепчет Сильва. — пожалуйста, не надо.
  Проглатывает слезы, шумно вдыхает запах этих чертовых сигарет.
  Как так получилось, что в детстве они мечтали о путешествиях, теплых булочках с маком по утрам и рыжем коте, а сейчас стоят в чужом по сути доме и просто пытаются найти силы жить дальше?
  Ей стоило тогда уехать с ним.
  — Останься со мной. Я одна не вынесу, Арон, не вынесу. Ни в какой из вселенных я не справлюсь без тебя, — горячим шепотом просит Сильва.
  Сердце выталкивает кровь рваными ударами, болезненно. Тонкие пальцы впиваются в одежду и кожу брата с усилием, словно только так его можно удержать.
  — Пожалуйста, Арон, не оставляй меня, — сдержать слезы оказывается выше всех новых правил Крапинки. — Почему ты решил, что это сделает меня счастливой? Почему ты не подумал, как я буду жить после такого? Кто тебе сказал, что это — что-то полезное?
  В каком-то резком припадке Сильва отстраняется от брата. вытаскивает пистолет из-за пояса и отбрасывает в сторону. Тот с шумом катится по идеально гладкому паркету, пока не упирается в стену с этими мертвыми картинами в тяжелых золотых рамах.
  — Почему ты опять решил за меня, как мне же будет лучше?
  На краю их отчаяния мир замолкает. Здесь нет никаких регалий, нет специально записанных сторис и игнорируемых звонков и сообщений, нет прошлого и будущего, только момент, который пугает до глубины души и заставляет сражаться за жизнь самого близкого человека, ценности которой он не видит.
  — Идём!
  Сильва резко тащит за собой Арона в сторону неприметной двери рядом с ними. Ожидать от нее такого после слезной мольбы остаться очень сложно, как и сопротивляться напору. Крапинка ведет брата в сад через внутренний двор, не удостаивая взглядом оружие, оставшееся в холле.
  (Избавится ли от него Сильва? Вряд ли. Она ведь тоже думала об этом конце своей истории).
  Идти недалеко. почти под самыми окнами цветут маргаритки, любезно доставленные из почти королевских теплиц Лондона. За этими цветами в доме следят особенно тщательно, ведь они единственное, к чему питает страсть молодая жена лорда. На скудной земле поместья расти сложно, получается скорее даже вопреки, чем благодаря, но маргаритки все ещё цветут.
  — Вот! — рука Сильвы указывает в сторону мелких ярких цветов. — Тут попрошу похоронить себя сразу после твоей смерти. Ты ведь по-другому не понимаешь, да? Тебе ведь почему-то кажется, что ты ничего не стоишь и можешь творить всё, что вздумается? А мне как быть? Как жить потом с этим?
  Тонкие пальцы, сложенные в кулачок бьют по собственному сердцу до глухих ударов, которые отчетливо слышно в окружающей тишине.
  — Если ты думаешь, что я шучу, то будь уверен, мне хватит сил на это. Не один ты у нас отчаянный.
  Угрозы, сказанные вслух, становятся обещаниями. Если раньше Сильву пугала мысль о том, чтобы на такой ноте закончить свою жизнь, то сейчас — нисколько. Арон почему-то считает, что так он помогает. Вот только кому?
  Ей хочется прокричать брату прямо в лицо, чтобы он признал, что делает это не только ради Сильвы, что в этом для него есть что-то личное, что-то, что заставило его тогда на свадьбе настроить против себя весь Вестерос.
  — Вот в кого ты такой дурачок, а? — уже тихо спрашивает Сильва, цепляясь за руку Арона сильнее, словно он сейчас сбежит и, не найдя в доме её мужа, обойдётся не той смертью, за которой пришел.
  Силь наивна, да, но с некоторых пор не такая круглая идиотка, чтобы не понимать очевидного — не окажись её дома, не вызови лорда Эстермонта срочные дела, по возвращению из отчего дома её бы ждали две смерти.
  Почему он думает, что она была бы рада таким образом полученной свободе?
  — Эгоист чертов.